Без названия

I

Белоснежные листы бумаги, уложенные в аккуратную стопочку, одухотворенные светом, того не ведая, так и провоцируют  томящегося вдохновением писаку к начертанию очередной глупости, а то и того хуже – пакости; становятся невольными соучастниками некой мистерии, в коей все, как в жизни, но только наоборот. Кудрявые строчки, задыхающиеся от оргазматического восторга, спешащие, бегущие наперегонки, скачут по буераком одним им ведомым путем из точки «А» к точке «Б», а потом обратно, подчиняясь незыблемым законам фрикционного движения. А это, согласитесь, уже, нечто иное, похожее на физику, в своем разделе механика. Механическая поэзия, механическая проза – чувственный модернизм – лихие посевы в невозделанную целину. Есть в этом что-то манящее и волнующее, особенно для тех вдохновенных созидателей, что и дня не могут прожить в бесплодии, не наделав, не натворив хоть самой малости.

А как, скажите вы мне, совладать с собою, когда к горлышку, к самому его яблочку, так и подкатывается сладчайшая истома сопричастности к магическому таинству Слова: – И я так могу… И мы так могем!.. И пошло и поехало. Если в слове пошло, обозначающем долгожданное движение чего либо, куда-нибудь поставить ударение на первое о, то получится – пошло. Наречие получится, неотделимое от существительного, – пошлость. А оная и в Африке остается оною. Но ведь волнует же!? А почему? Да все потому, наверное, что мы такие. Хотя и просвещенные. Кому не известен девиз: – Литература должна быть народно-глубинной, (читай из глубинки и когда шибко мила сердцу народу своею понятливою простотой, здоровым оптимизмом) массовый (т.е. когда все, кому не лень, в перспективе могут стать поэтами, прозаиками, драматургами). Попробуйте таких не напечатать. Вожделенен оттиск мысли на девственно-белоснежным поле бумаги! Как представителям, – самозваным представителям этого народа, откажешь в том. Такой гвалт поднимут самобытные и непризнанные индивидуумы, так словесно бутузиться примутся, позиционируя себя к власти. Не без гордыньки причисляясь к малому стаду избранных – опальных, запрещенных и непубликуемых. Сами себя внесут в тайные и зловещие черные списки, сами по себе пустят слухи о том, и глядь… Уже и заметили! Уже и говорят о них правдолюбцах – борцах народных, но… За бугром. Беречь их надо, как зеницу ока. Не дай Господь, если кому харю по пьяной лавочке набьют, за долги  мордой по мостовой протянут, или из за бабы, чье поведение легче пушинки, перышко кой куда надо вставят. Уже точно ждите: – Пострадал неутомимый борец за правду-матку… Погиб поэт невольник чести… Происки реакции не пройдут! Такая героизация начнется, такой шум и дым, что впору всех святых выносить. Никто так не солидарен между собою, как пишущая братия. А как вы думали… Тут вам не халам-балам, а шорно-шкурные интересы самого грешного тела. Коллегиальность – превыше всего. Примеров, и из разных областей, набрать можно сколько угодно. Представьте себе этакую молодую феминистическую журналюгу, прости Господи, по другому и не назовешь, побросавшую ради своего, так называемого профессионального долга несчастных малых деточек, аки сироток, укатившую в Афганистан или Ирак, где, кстати, убивают и как следствие, за свое вранье, которое преподносилось, как правда и только правда и ничего кроме правды, попавшую в полом к свирепым талибам… Представили себе?.. Спрашивается, чем в первую очередь руководствовалась эта дамочка, решившаяся на столь опасное для самой жизни предприятие? Долг, правда любою ценою, авантюризм, романтика?.. Да не хрена! Деньги, деньги и еще раз деньги. И даже героическая слава здесь не причем. Хотя бы и потому, что сама по себе без этих денег, так же ничего не стоит. Но в том-то и дело, что ее коллеги – сотоварищи по горячему цеху, примеряя все это на себя и к себе (а кому, как не им…) в том ни вжисть не признаются. Поступок новомученницы возвысят на такие гуманистически-нравственные высоты воспоют такого Лазаря, героизируя несчастную, что у большей половины народонаселения обывателей планеты, а они, как не странно и являются той самой прогрессивной частью человечества, от праведного гнева так сердца и воспылают. И не один ведь пакостник – борзописец не обмолвится: куда тебя бабу поперло? Не высшим ли долгом для женщины быть матерью – хранительницею и воспитательницею своих детей, рожденных в муках, но во славу жизни? Но это так, к примеру, не имеющему, кажется, к вышесказанным явлениям литературы и малейшего отношения. А кому придет в голову назвать журналистское вранье поэзией? У кого из здравомыслящих на это язык повернется? Ангажированность, по заказу большинства ли, меньшинства ли лично заинтересованных господ, или одного субъекта, этакого всесильного серого кардинала, не меняет своей сути остается ангажированностью. Нет, скажу я вам, более врущего народа. А какая власть не врет? Будь она первой, второй, третьей, или самозвано провозглашенной – четвертой… Цель повествований же моих вовсе и не об этом. Не туда потекли мысли по древу ветвистому. Они о человеке и, как не странно, о бумаге. Той чистейшей бумаге, при лицезрении которой, так и хочется самовыразиться, запечатлеть чернилами то, что никак в голове не укладывается. Хотите верьте, хотите нет, но говорю вам об этом, со всею ответственностью гражданина, знающего в том, пусть и малюсенький, но толк. Ибо и я, признаться грешен, так же неравнодушен к бездонно-девственной белизне, к этой девственной пустоте, приисполненной магическим смыслом еще не сказанного слова.

II

C тех пор, как появилась письменность, наверняка появилось и выражение: что написано пером, не вырубить топором. Хорошее, надо признаться определение, верное определение, этому самому написанному. Совравший единожды на бумаге, а так же и папирусе, глиняном черепке, камне и прочих материалах, пригодных для этого, на которых можно соврать, для грядущих поколении, ничего не ведающих о злонамеренном поступке, навеки вечные останется истинным и непререкаемым первоисточником правды. Всякая история человечества и написана этими самыми правдивцами, очевидцами событий, горделиво называющими себя историками-летописцами. Никому не секрет, что уже в глубочайшей древности, в самых истоках цивилизаций, принимались, и не без успеха, вдохновенные попытки санитарно-профилактических вырубок каменных знаков и символов некогда вдохновенных предшественников, подмены их на другие, более соответствующие духу времени, а значит – правдивые. Некоторые из этих подмен оказались настолько удачными, настолько искусно скомпилированными каменных дел умельцами, что и поныне представляются некими столпами, незыблемыми скрижалями правдушки, неопровержимыми свидетельствами истинности событий никак не подлежащих иному толкованию. Соврамшие, вот уж, как несколько тысяч лет назад почили в бозу, и откуда их изъять никак не представляется возможным, историческую же науку все несет и несет по буеракам.

И что, скажете вы толку с того, что рукоделие пера не порубишь, когда суть его можно истолковать, кому, как в голову взбредет… И… Ошибетесь! Количественное соотношение правды и лжи в каждом из нас, и есть то самое мерило нашей истинности. – Как! – Возмутятся Моралисты, – истина одна. На то она и истина, что по другому быть не может. Не надлежит – ей матушке, быть переменчивой. Двоякомысленная, а и того хуже – многоликая правда, уже не правда. Красиво возмутятся моралисты, истинно и от всей души возмутятся, по поводу этой самой истины, которая вовсе и не истина, и которая никакого не имеет право быть оною, и даже называться этим прекраснейшим именем. Вам все понятно? Мне, не очень… А потому, к тому, что уже сказано, для пущей ясности хочу и более дополнить, но не от себя лично, а от той мозговой извилины, а может и шарика, что думает, не как я хочу, а помимо моей воли, сам по себе, и как ему вздумается, так как является единой частью целого, под странным названием – «коллективное и бессознательное». Так вот. – Исходя из всего этого можно продолжить, и в том же духе: Суммарное соотношение правды и лжи в обществе, то, что и формирует коллективное сознание, и есть «среднестатистическая» истина, которую еще называют правдой, и за которую многие готовы умереть, пойти на разбой и убиение ближнего, на поручение собственного же отечества. Как вам все это нравится?

А потому… Оставим правдушку-истину в покое и для грядущих поколений, пусть они там сами в своем будущем разбираются, положим перед собой чистейший лист бумаги, вложим в руку задумчивое перо и примемся за сочинительство такого рассказа, которого до нас, ранее, никогда не было. Хотя!?. Кто знает… Ведь не зря же сказано, что все новое, есть старое, позабытое в веках.

III

Кто первым придумал бумагу, кому пришла такая гениальная блажь в голову, и когда это, чрезвычайно значимое событие приключилось, до сих пор остается тайною за семью печатями. Хоть и ломают копья ученые мужи, перетягивая лоскутное одеяло друг у друга, нет достоверных доказательств, что тому виною только одни косоглазые. А может быть, ее и не стоило изобретать? Может и без нее бледнолице-болезненной можно было как-то обойтись? Обошелся же сам Господь всего двумя каменными скрижалями, до скончания времен, все, что хотел на них высказал. И на самую даже малую толику не смутился, что отстал от прогресса. Египтяне, почитай, в то время уже на папирусах чиркали. Представьте себе, каково было законопослушному Моисею тащить на себе этакую тяжесть. Каменных Законодательств, да еще и по пересеченной горной местности Синдя… Не по причине ли того, разбил их пред станом буйного и свободолюбивого народа своего, от огорчения и отчаянья, что не оценили трудов каторжных? Это вам не со свиточном папирусным под мышкой трусцой пробежаться. Почитай, никак не менее на два пуда потянет каждая скрижалюшка. А Божий страх?.. Неужто Божий страх ничего не стоит?.. Но факт остается фактом. Бумагу кто-то и где-то придумали, промышленные шпионы секрет рассекретили, и она, так распространилось по белу светушку и на все четыре стороны, обрела такую власть и силу над человеками, что и вообразить страшно.

Можно ли узрит в том Божий промысел, или определиться как то с закономерностями?

Один с юности мне знакомый чудак, неординарный и талантливый, наделенный исключительным философическим даром видения своего, противного к общепринятому, как то заметил: В мире ничего не должно быть новому. Изначально он решен – раз и навсегда. В кажущейся новизне – выцветшие печати предопределений Небесной Канцелярии. Всяческие рассуждения по поводу этого или в связи с этим, есть заблуждения, плоды аберраций горделивых умов. А кому, спросите вы, не хочется примазаться к Божьему? Не правда ли, что рассуждения моего знакомого, мягко говоря, крайне странные? Вспоминается, и то что в пору студенческой юности, духовного максимализма, еще тогда, прозорливые психиатры заметили за ним странности, и даже, нашли какое-то свое заболевание с труднопроизносимым латинским названием. Замечательно же не это. Вместо того, чтобы вести себя в соответствии с вынесенным диагнозом, то есть, как-то по научному, к всеобщему смущению окружающих, и во всеуслышание мой приятель  на полном серьезе подтвердил, что он есть оный, то есть – сумасшедший, чем крайне многих и озадачил. Не было случая в медицинской практике, чтобы псих ненормальный, не только сам признался в своей психости, но и дал квалифицированную оценку своему состоянию, несущему угрозу обществу.

Доморощенного философа те же психиатры обвинили в симуляции, в том, что он своими хитрыми признаниями имеет ясную цель закосить от армии и военной кафедры. На самом же деле здоров, как огурчик.

Так вот… Как он мне тогда, заметил, изобретения не только бумаги, но и пороха, и динамита господином Нобелем, и атомной бомбы Нильсом Бором, хоть он ее лично и не делал, и многого, многого другого, изначально были предопределены на успех. Их же заслуги в том заключается, что относительно большинства зрячих, они дерзнули слепо заглянуть в пустоту и все это оттуда извлечь. Относительно же бумаги, высказался самым серьезнейшим образом и в духе своей оригинальности.

– Представь себе, старик!.. Что сталось бы, не явись на свет этому писчему материалу. Ведь все зверье поистребили бы. Никаких шкур, из которых ранее выделывали пергамент, почитай и не малую толику не хватило бы человечеству для написания кляуз, пасквилей, хвалебных од и гимнов, а так же, всего того, что нам представляется, как история и философия. И тем не менее. Как без бумаги. Хотя… Сколько канцелярского люду мутировано при постоянным лицезрении ее невинной белизны, и счесть невозможно. Ведь это подумать только… Оторопь берет. Был человек, как человек, по образу и подобию, из костей и плоти, все, как положено и должно быть по его натуре. Глядь!.. А уже и не человек, а какая то промокашка, – непонятное существо с бумажною душою и водянисто-сиреневыми глазами, мутными от постоянного вранья. Пол беды бы… Если этакий метаморфоз коснулся лишь малого стада чиновничьего люду. Нет же… Почитай все народопоселение планеты в той или иной мере заражено коварным бумажным вирусом, подчинено его демонической воле, ему молится денно и нощно к обретению благ. И, ведь казалось бы… Бумаженция паршивая… Плюнь и вытри. – Ага, щас… Ее величество купюра! Ее превосходительство акция! Матерь заступница и защитница – справочка. И прочее, прочее, прочее. Без бумажки человек никуда. Без справочки человек  – ничто. А если она еще и с гербовой печатью, да залихвасто-кудрявистою подписью в виде фиолетовой каракули, – оттисками власти, особо удостоверяющими, что все написанное есть чистейшая правда, а не как не кривда, то некоторое время можете дышать спокойно. Зная все это, особо смекалистые граждане, наделенные врожденной аккуратностью и бережливостью, сохраняют эти бумажки пуще зеницы собственного ока в особых секретных ларчиках, да под замочком. Не дай Боже, как бы чего не приключилось худого, как бы ненароком не повредились, не изветшали и не повыцвели печатями болезные. Попробуйте ка вытребовать новые. Попробуйте доказать чиновничьему люду – казенным канцеляристам, особо зорко следящими за хромостью каждой буковки в этих чертовых бумажках, что вы, это есть вы, а не какой другой гражданин или гражданка, коварно пытающиеся представиться почему то именно вами. Уверяю вас, что и фотография, если оная предусмотрена, так же не поможет. Ничто в подлунном мире не вечно. Все течет, все изменяется. Многолик в восторге своем человек. И уж совсем не похож на себя в праведном гневе, в этаком порыве, когда пытается убедить, доказать бесцветной конторской душеньке спирохетного обличия, а она ему и на тютельку не верит, что это именно он к примеру. Представьте себе состояние вашего товарища, вот, только что мирно беседовавшего с вами о погоде и прочих приятностях, а его кто-то и неожиданно из-за угла, оглушил вдруг пыльным мешком по голове. Представили?.. Уверяю вас, что не только вы, но и родная мать не узнает милого лица, так оно враз видоизменится. Вот точно и подобно тому происходит с физиономией гражданина, утратившего документальную достоверность Родился человек, взрастал, корью или свинкою болел, учился, трудился и… Исчез… Замечу вам, и исключительно из уважения творению божьему, не помер, не канул в базу, не окочурился как, не сгорел, не утонул, а исчез. Совершенным образом исчез. Нет уж его ни в мире живых, не в царстве упокоенных. Во бумага! Во силище! Можно привести и из другого примера, доказывающего магические воздействия бумажек, различного достоинства и банковского номинала, благодаря которым, оставаясь в своей неизменной телесной оболочке, с одним и тем же количеством мозговых извилин в голове, неожиданно обрести в обществе вес и положение, из никого стать кем то, потом наоборот, ибо все в конце концов возвертается на круги своя.

– Как такое возможно? – спросите вы, – не слишком ли мудрено. Ребус какой-то… Уж объясните пожалуйста. – Объясняю… Не всем ли известно что, что бы кем-то стать, чего либо в этой жизни добиться, необходимо, как-то выделиться из многих, возвыситься, – сделаться, умным или богатым, лучше богатым, и тогда все зауважают. Великое дело, скажу я вам, когда к тебе относятся с почтением. От почтения до почитания расстояние –  раз плюнуть. И казалось бы… А разница, хочу заметить, преогромная. Одно из самых дрянных чувств кроется за этим самым почитанием. Наигаднейшее из всех чувств – зависть. Ведь, что ни говорите, как не идеализируйте народ, коий и есть все мы, но в совокупности, основная масса люду, и даже очень приличная его часть прозябает без всякой чувственной потребности уважать кого либо. Тех же, кто так неожиданно и конечно же не по праву, обрели вдруг и славу и богатство, в глаза почитают, за глаза же, а в особенности в потемках душ, ненавидят, источаются неистощимой завистью. Увы… Чахнут не от одной любви. По такому случаю расскажу вам сказку, про незаметного, как и многие мужичка, который неожиданно, даже для себя стал богатым, и что из этого вышло. Так вот… Слушайте.

Жил был мужик, уже не молод, но и далеко не стар, Вовкою звали, по паспорту же Боголюбовым Владимиром Богуславовичем.

Жил, жил, как и многие, водку пил с пивом, примой закусывал, но однажды задумался: А чего это я такой бедный? Да так крепко задумался, от делать нечего, вышагивая по улице, что и не заметил, как на углу из кучи арбузной, прихватил пузатого, денежку же не заплатил. Называется спер, но без корыстного умысла. Задумчивость… Сел на лавочку, положил полосатую ягоду рядом и давай мечтать о том, как бы он стал богатым. – Мужик, а мужик! – слышится ему чей-то голос, как бы издалека, – почем арбуз то продаешь? Если за трояк отдашь, возьму… Не успел, что как сообразить от мечтательности своей, глядь… А в кулаке уж похрустывает зелененькая бумажка, и никого нет.

– Чудны дела твои Господи – неожиданно и вслух произнес Вовка, хотя, ни в какого такого Господа и сроду не верил. Во, что делает с человеками эта странная задумчивость. От ее лихости всяческие вольнодумия. Вместо того, что бы холявный трояк тут же, да за углом пропить, с кем ни попадясь, впервые, не сделал этого, донес зелененькую до дому, в целостности и сохранности, где и заныкал подальше, с глаз долой, с души вон, дабы не иметь соблазнений. С той самой минуты, в его прежнем естестве, все, как бы перекувырнулось. Денежки, так и стали липнуть к рукам, так и принялись сами складываться в потайной коробочке, приумножаясь и приумножаясь. И так пошло во всем. Здесь купит, там продаст. Даст взаймы, вернет с  прибылью. Обзавелся людьми полезными со связями, выучился левым глазом незаметно подмигивать, облекать чело грустью непроницаемой. А когда прежний джинсовый прикид обновился фильдеперсовым костюмом с соответствующими туфлями, да дубленкой с ондатровою шапкою, зауважал народ, крепко зауважал. Вместо привычного Вовка, а и того хлещи – Арматура, Владимиром стали величать. И не просто Владимиром, а на вы, да еще и по батюшке. – Вы, Владимир Богуславович – мнется сосед по дому, – служащий жилищной конторы «Сантехбыт», не одолжите по случаю небольшую сумму? Югославский спальный гарнитурчик… Да вот-с… Как говорится, не укладываюсь в смету. Такой курьез, кхэ-кхэ… А мы всегда с уважением, если, что надо. Вот и Маша… Давно уж мечтаем…

И так, везде и во всем. Почет и самое уважительное отношение. – Был бы дураком, не стал бы богатым – не скрывали зависти те, кто от аванса до зарплаты выкручивался кое как, да и то, не без кассы взаимопомощи. Значит умен и хитер, как черт. Особый талант к тому имеет. А как же без таланта то, без соображения к этому? Какую попадя иконку, картину или старинную вещицу не перепродать с барышом. Тут одним чутьем не обойтись, знания не дюжинные требуются. В общем, стал бывший Вовка – Арматура, прозванный так за свою исключительную костлявость и жилистую силу, не как ранее – забулдыгою и алкашом, а Владимиром Богуславовичем – человеком многоуважаемым, талантливым и умным, аж ужас, хотя никаких «академией» и не кончал. Во! Что делают с человеком деньги, когда их у него в при достатке. Но!.. как говорил незабвенный Остап Ибрагимович: И на старуху случается проруха… И от Богуславовича в урочный Судьбой срок отвернулась Фортуна. А все эти бумажки. Под самый, что ни на есть монастырь подвели. А как складывалось! Как складывалось!.. Казалось по началу, что повезло до невероятности. По счастливому случаю скупил «доллара», да по такому выгонному курсу, что и круглый дурак скумекал бы: Быть в большом барыше. И не у кого ни будь… Не у первого попавшего сопливого фарцовщика… У многим известного приличного товарища купил эту б ?кую валюту, пропади оно пропадом. А цена… Смешная цена… Эх!.. Подвело чутье. Ведь уже тогда должно было насторожиться. Запудрил баки скотина. Видите ли, ответственный человек ни в какую не желает брать взятку в иностранных, родные Советские с Ильичем ему прелестнее.С этими вражьими – говорит – можно загреметь под фанфары, под самую вышку.

А дело столь срочное, не терпящее и малейших отлагательств, что ведь и знаю, но готов идти на страшные убытки. Да и с другими связываться… Одно жулье…

Этим и купил гад. Товарищ, вскоре же, укатил в Израиль, а может и не в Израиль, Вовку повязали, как последнего цуцика.

Все до единой бумажки, размалеванные в болотистый цвет, и с империалистической харей на лицевой стороне, оказались чистейшей воды фальшивками. Одно бы, если поймали за реализацию полновесной валюты… Так нет же… Товарищ Владимир Богуславович, по мановению ока превратился в гражданина, полишился не только всех своих кубышек, но и самой квартиры в центре города, да и еще со всем нажитым имуществом. И это, считай, хорошо отделался; счастливейшим и чудеснейшим образом отделался. Дойди дело до суда… Пилить бы и о Владимирке на матушку. Калыму. И что? Вы думаете окружающие, что так мило ранее с ним раскланивались, с замиранием сердца брали в долг, не скрывая самые приятственные свои почтения, хоть как-то выказали ему свое участие? – Ага… Ждите вам, щас… Из респектабельного и удачного гражданина, неудачливый валютчик возвратился туда, откудова и вышел, на круги своя; под кличкою Арматура затерялся в мутном омуте дешевых кабаков, терзаемый единственною мыслью: Где достать полтинник, чтобы опохмелиться. Вот, до чего довела его эта бумага. Оказывается и ей – государевой не всегда можно верить. Не ложью ли своей она взяла верх над человеками?..

Не ей ли искушает лукавый высшее из нашего сознания – Совесть? Слаб человек, тщеславен, горделив человек.

Терпеливо белоснежное поле изборожденное плугом-пером, засеянное, как зернами хлеба, так и плевелами.

Быть великой жатве. Быть, как великой радости, так и великой скорби. Рукописи же действительно не горят.