Случайный случай нормального человека.

– Ох, уж эти чертовы башмаки!.. Купил на свою голову… Импортные называется… Отродясь не имел привычки выставляться на городских лавочках. А тут… И ведь придется… Жмут так, что не только на какую скамеечку, пенек, на пыльный асфальт впору… – Не помешаю? – спрашиваю мужика в соломенной шляпе, клетчатой ковбойской рубашке навыпуск, потрепанных джинсиках, желтых растоптанных штиблетах на босую ногу, и, кажется , не совсем трезвого. – Валяй – коротко бросает он, сипловатым голосом записного босяка, слегка приоткрыв веки. – Ему хорошо – с завистью смотрю я на расслабленного гражданина, греющего в полудреме на солнышке. Такая обувь!.. Не успел толком развязать затянувшийся на узел новый шнурок правого ботинка, который особо несносно давил и на подъеме, и где-то сбоку, возле мизинца, как дремлющий мужичек, неожиданно, словно в сомнамбулическом сне глухо заговорил. – Истинное понимание никчемности жизни приходит, разве, что к старости. Да и то…

– Что вы сказали? – вопросительно глянул я на него, пологая, что это ко мне. Несколько споткнувшись, как бы и не услышав моего вопроса, не открывая глаз он продолжил – Бывает дураком родился – оным и помер.

В основном думается, так и случается. Ведь, если покумекать хорошенько башкою, что есть эта самая жизнь, то уж точно представится полнейшая ерунда; пшик представится невещественный, как от газировки…

Поменяв позу, закинув ногу на ногу, артистично производит рукою замысловатое движение этого самого «пшика», несколько напоминающее возносящуюся в небеса спираль, тоненько присвистывает. – Нескончаемая цепь проб и ошибок? Череда чего-то такого, чему названия то толком не придумаю, это, что ли жизнь? Нда-а…Пожалуй, так оно и есть, коли человечество умудряется на одни и те же грабли…

Детство – беспечно; юность мечтательна и нетерпелива; зрелость… Зрелость – разочарования, по поводу несбывшихся мечтаний юности и молодости. Старость – туши свет. Хотя… Именно к старости, кое-что, как-то, начинает уясняться; но ничего уж поделать нельзя. Время закончилось. А мы… Все воображаем из себя, все фантазируем на несметные лет вперед, стоя у самого края могилы. Грустно, господа… Приоткрыв краюшек глаза, он с вопросительной усмешкой смотрит на меня, и даже, как мне кажется, слегка подмигивает, выражая всем своим видом ироническое: вы, кажется, не согласны? И, разве я не прав?... – Вот – снова заговорил он, – возьмите, к примеру, хотя бы меня… Что мне на этом свете?... Хотя, если вдуматься, то опять полнейшая чепуха,  получается, согласитесь?... Задающийся подобным вопросом: что мне на этом свете – ведь, наверняка, допускает и иной «свет» - неведомый и неопознанный, но уж, точно, как-то существующий; где и светлее, и радостней, и сытнее, и справедливей. Ну, не сумасшедший ли он?.. А так… Кому, кажется бы, я нужен?.. А вот, живу… Да и вы… Не отпирайтесь только. Знаю уж я… Начнете сейчас перечислять… Уверяю вас, что все эти наши привязанности – ничто иное, как стремление сохранить, возможно по дольше внутри себя любимого покой, комфортик этакий. Жалеем и любим не самого несчастного, заблудшего, больного, сирого и убогого, а себя в нем. А потому страх потерять. Никаким, даже самым близким, по большому счету мы и в помине не надобны. Думаете циник ?.. Хорошо, пусть будет так, пусть я буду циником. Но согласитесь, должен же быть, хоть один, кто думает как не все остальные? А… Вот видите!.. Сидим тут на лавочке, два, уж далеко не молодых человека, примерно одного возраста, смотрит на меня, одной комплекции. Вот и все наше сходство. Разве, что одеты по разному. Ну, это не существенно. Голые приходим в сей скорбный мир, оными и отходим. А вот копни по глубже… У каждого, наверняка уж, в голове свои междометия и пунктики, относительно пониманий этой жизни. Попробуйте-ка соединить все вместе… Такая неразбериха получается, такая глупость, что в пору Эразма из Роттердама… Хоть и нет ничего из тайного, что бы не стало явным – чужая душа потемки. Ложью оправдываемся. Чем больнее, тем, искренней расширяем улыбку, дабы не подать виду остальным, что вот так, хреново. И наоборот. Чем радостней на душе, - счастье привалило, тем более хмуримся, тая эту радость, словно, кто, ее ненароком может спереть. Продукт то дефицитный, редкостный продукт. Ведь у нас как заведено. Коли появилось у кого хорошее настроение, уж непременно надо испортить, какой-нибудь, гадостью. – Что вы имеете ввиду? – Наконец то встреваю и я, опасливо косясь на мужичка, примерно, что и моих лет и явно заговаривающегося. Он вопросительно запрокидывает голову в небо, зябко ёжится острыми костлявыми плечиками, как бы, выражая озабоченность по поводу неожиданно набежавшей дождевой тучи, скребет затылок, реденько поросший рыжими седеющими волосами, отчего старенькая его шляпа съезжает на самую переносицу, затем хмыкает, чему-то своему, и водрузив шляпу на прежнее место, озирнувшись по сторонам, доверительно в полголоса отвечает: А я к тому – любопытствующий вы мой странник, что, хоть жизнь и состоит из всяких там факторов, которые, теоретически, так сказать, можно систематизировать и обобщить, человек, что бездонный черный омут в безлунную ночь; лукав изощренной ложью. Вот, ответьте мне, а я послушаю. Много ли вы можете назвать правдивцев, нашедших духу в себе, сказать: Экий я – дурень неотесанный, дубина стоеголовая, серость бездарная, воображуля бесплодный? Нет, нет! Я не имею ввиду тех из мазохистов от морали, что через подобные факторы уничижительства имеют для себя ясные и конкретные цели к возвышению гордыне. Иных имею в виду. Тех, кто действительно осознал прах в себе, с червем сравнил себя, относительно Божьего, безмолвно оторопел, онемев пред бесконечностью. Вот я кого имею в виду. Слабо?!.

А потому… опасайтесь хулящих себя громогласно – наивеличайшие из гордецов. Не вы ли, мысленно, выразили свои удивления, спросив у меня о случайностях и совпадениях, посредством которых люди знакомятся, влюбляются и женятся, совершают поступки, в основном, надо признаться, глупые, потом с изумлением разводят руками, задаваясь извечным вопросом, зачем и почему. – Позвольте – как можно мягче перебиваю его я. Это не мы, а вы задаетесь подобными извечными вопросами. Хотя… Надо признаться, что ход ваших мыслей весьма оригинален и занятен. – Вот-вот… – оживляется мужичек, радостно улыбаясь, - видите… Вы не встали и не ушли, хотя, по логике вещей, признав во мне психа ненормального, не отпирайтесь уж, должны бы это сделать непременно. Ведь сумасшедшие, не все люди миролюбивые. Есть, что и покусать могут. Вам стало, одновременно, и не по себе, то есть страшно и любопытно. А почему стало любопытно?

Да потому, скажу я вам, что во мне нашли нечто свое, подспудно лежащее в потаенном сундучке; себя нашли. И так  всегда… Ведь правильно я угадал, правильно? – Да никого я не искал и не находил – уже начинаю психовать я. И любопытством ни капельки не страдаю, привычки такой… – Щас! Так мы и поверили – хмыкает доморощенный философ, строя на лице саркастическую улыбку. Любопытство, все одно, что рефлекс – чувство врожденное. На любопытстве, почитай, жизнь и строится; а коли, интереса нету, так что же это за такая жизнь? Да и любопытство любопытству рознь. Иной в таких путах, такой зуд его одолевает, что там в чужом огородике, за дырявыми стенкам деревянного нужника, что упаси господи. Другой же от звезд, оторвать взгляда не может. Жена кричит: Гриша! Да сколько можно… Что за фантазии, когда уж ужин простыл… А Гриша, словно и не слышит. Запрокинул голову в ночное небо, стоит, что зачарованный. Любопытство… А так… Хоть человек сам по себе и индивидуум – непознанный космос, как он сам о себе представляет, по сути же раб рабом. Придуманные, им же, многочисленные условности, которыми он бряцает, что железными веригами, сделали его таковым. Где же его свобода, тогда, как носит в себе постоянную нужду к подтверждению самого себя, своей индивидуальности, своего таланта со стороны других? И ведь, знаете ли… Имеет к тому оправдания. Зачем, скажет он, мне мои стихи, как и любому другому поэту, его стихи, если я буду точно знать, что ни одной из написанных мною строчек никто никогда не прочитает? Вот видите… И в целом, абсолютно все, в той или иной степени нуждаются в подобных подтверждениях своего «Я». Вы думаете почему Архимед без штанов бежал по Сиракузам, вопя во все горло Эврика?.. По той причине и бежал, как съехавший с колеи… Возьмите, к примеру, тех же сумасшедших… Да, да – сумасшедшего, что лыбится во всю свою физиономию и многозначительно кажет пальчиком у виска. Это он вам, позвольте не сомневаться, крутит пальчиком. Показывая всем, что не у него, а у вас с головой не все в порядке; доказывая через этот фактор, нечто, самому себе, о чем, уж конечно вам и невдомек. И, ведь вот, что любопытно… Хоть вы и точно знаете, что гражданин, значит, того, шариками повернутый, все равно, начинаете нервничать, вести себя не совсем натурально, озираться по сторонам, беспричинно глупо улыбаться. Пальчиком то не кому то крутит этот гражданин, а вам… Уяснили?.. Глядя на все эти ваши не совсем вменяемые выкрутасы, на вас начинают обращать внимание уже и другие. Заметьте, не на того – психа ненормального, что кажет вам язык и гулко стучит по своей макушке, а именно на вас. Почему так? Вы никогда не спрашивали себя, почему это так получилось?.. Да потому, скажу я вам, что подспудно, в себе, вы всегда подозревали нечто, выходящее за грани разумного, сумасшедшинку этакую – пыль да туман; подозревали, да всячески гнали прочь. А он возьми вас, да и утверди в том. Каково!.. И, вот так, каждого можно… - Ну мужик, ты даешь – выхожу я из себя, глядя на его самодовольную ухмыляющуюся физиономию. Спиноза, блин!.. Проходящая мимо дамочка, озирнувшись в мою сторону прореагировала: резко взяла к краю тротуара, сделав лицо безучастно-непроницаемым, ускорила шаг. Да и бабулька, с вилком капусты, зеленым горбиком торчащем из старинной авоськи, как-то странно зашамкала губами… Фу ты…

Связался на свою голову с идиотом философствующим…

На мое, неоднозначно читаемое – ну мужик, ты даешь, - рыжий никак не обиделся, и даже наоборот, протянул руку и вполне доброжелательно представился Гришей.

– Вообще-то, соответственно возрасту Григорий Валерианович. Григорий Валерианович Рубик. Но это ровным счетом не имеет уже никакого значения, коли мы, уже, перешли на доверительное «ты». Почувствовав неловкость, и даже слегка покраснев ушами, ох уж этот не пережитый атавизм детства, я не остался в долгу, напомнил, что глагол «валяй» повелительного наклонения никак не предполагает иного, к этому самому сближению родственных душ. Мой интеллектуальный выпад он, кажется, оценил по достоинству, тонко улыбнулся, развел рукам, но оправдываться не стал. Вместо этого, участливо кивнув головою в землю, поинтересовался: А что с ногою то?.. – С какой ногою? – машинально переспрашиваю я, совершенно, как бы и забыв, что на лавочку присел по причине несносной боли, доставляемой новыми ботинками, подобным испанским сапожкам, применяемых в смутные суровые века ревностной инквизициейко всяким овцам заблудшим. Как же я все это и забыл?.. И, ведь не болит ни капельки. Посмотрев под ноги, так и обомлел… Это, когда же я вот так успел… Стащил не только ботинок, но и носок, довольно вызывающего раскраса – дочка купила, - который пестрой тряпочкой валялся тут же, прямо на заплеванном тротуаре. Ну же, идиот!.. с правой стороны ступени, от мизинца и выше, вздулся, грозясь вот-вот взорваться, преогромных размеров водяной пузырь, пульсирующий всеми оттенкам перламутра.

На закинутой нога на ногу пятке прилип, кем-то ловко выброшенный сигаретный окурок, который, к тому же, продолжал еще, кажется и дышать. – Это, что же такое делается господа-товарищи? – мысленно похолодел я. Как же подобное позорище могло сотвориться? Ведь и убей, не помню, когда это я успел разоблачиться. Зрительно, в памяти, всплыли два черно-белых портрета. Один, легко узнаваемый, был Зигмундом, по фамилии Фрейд, второй – гравюра на которой изображен величайший из шведов, парапсихолог всех времен Эммануил Сведенборг. При этом, первый хитро подмигнул, второй погрозил пальцем. Поспешно отлепив вонючий окурок, стал натягивать носок, коря себя последними словами, но не вслух, дабы никто не подумал, что возгордился. Представляю… Каково зрелище… Сидит солидный по возрасту человек, в приличном костюме, в галстуке, но в одном ботинке. А на голой пятке прилепленный окурок дымит. Ведь и не придумать… Черт знает и за кого приняли; не иначе, как за душевного. А если кто из знакомых… Объясняйся потом, зачем человеку стихи, если он их не читает… Странный мужичек… Может и действительно прав этот Рубик? Может не надо никому ничего доказывать – обнадеживающе проносится в голове. Трепетно отдающий отчет каждому шагу, каждому действию своему не раб ли?.. Не утверждает ли оными правилами окружающих его в обратном, относительно своей правильности? В голове, что-то щелкнуло, подобно электрическому выключателю, раскатистый вокзальный голос пророкотал: Со второго перрона отправляется поезд Нальчик-Москва. Все вокруг страшно засуетились, забегали. Сидящий рядом доморощенный философ, со странной фамилией Рубик, подобной той, на которой некогда помешался весь мир, неожиданно крутанулся, перекувырнулся через голову, при этом отчетливо услышалось, как сухо захрустели его косточки, и тут же исчез, словно его никогда и не было. Следом, враз, опустела и улица.

- Да кому я нужен в этой жизни… Да и вы?.. Только не отпирайтесь уж – услышал я уже, далекий уносящийся голос странного гражданина в соломенной шляпе, клетчатой рубашке, желтых растоптанных штиблетах на босую ногу, потрепанных старых джинсах. – Как все переменчиво, иллюзорно и малозначимо – подумал я. Весело расхохотавшись по поводу случившегося курьеза, расхохотавшись над собой и всеми остальными, небрежно сунув ботинок под мышку,  в одном носке зашагал по разогретому солнцем асфальту. Вот теперь я действительно тот, кто я есть.

Непостижимо – чуден мыслью мятежною человек.

I

Один свободолюбивый прозаик, литератор весьма известный, как-то, за бутылочкой вина, по случаю душевного своего расположения ко мне признался: Когда на меня нашло, и я надумал, что-либо, сочинить, этакое оригинальненькое, то никогда заранее не задумываюсь, особенно в деталях, о чем это будет. Это раньше я дурью маялся, по научению глупому на всяких там литфаках. Глупость на земле, скажу я тебе, явление настолько распространенное, что ее просто перестали замечать. Нет, нет!.. И не подумай, что я Эразма… Эразм здесь не при чем. Хоть и действительно, принципиальных различий между мудростью и глупостью не сыскать, все же, только мудрому дано осознавать в себе насколько он не совершенен, то есть, по сути – дурак. И ведь действительно – старик… Нельзя постичь того, чего постичь невозможно. В святой вере возникновения всего из ничего не найти и зернышка мудрости; во лжи – правды, в ненависти – любви, в печали радости. Исчезни одна из противоположностей – исчезнет все; прекратится жизнь. Кто же ты есть, о Человече!? – хочется спросить у Бога. Так ведь Он не ответит. Промолчит… видишь, куда меня понесло. Так вот… По поводу писанины… Самое главное, скажу тебе, начать. Первыми же азами и строчкам заинтересовать, значит… Скуролесить по особенному, чтоб, аж дух заняло. А потом… Потом оно само, как по маслу покатится. Как там сказано… Наполеоном, что ли?.. От великого до смешного один шаг, пусть судит потомство…Ведь читателю что нужно… Ему, главное, что бы не скучно было, что бы любопытство начало одолевать. Читатель…Читатель, скажу я тебе, это такой фрукт, который терпеть не может, когда его начинают назидать, нудить значит, всякой моралью, когда заумничают, а по простому, выставляют за неуча. Помнить мою повесть?.. Моего «Барса», что напечатан был в «Трудовом горце». Журнальчишка, по честному говоря, признаюсь, провинциально-захолустный; пустяшный журнальчик.

Но все равно приятно, когда читают… Помнишь, начало?.. – Кто там крадется?.. Что за зловещая тень, с быстротою молнии мелькнула между замшелыми камнями. Так, кажется, начинается… Потом… Потом, словно обухом по голове… Мороз по коже. – Душераздирающий крик пожираемой овцы… Смерть… А далее… Все пошло, как по накатанной; само пришло в голову написать о нелегком труде, полной опасности жизни, колхозного чабана Кызыма Кызымбашева. Имя, конечно, вымышленное. И ведь не думал же… А как видишь, рассказ получился ничего. Потом даже расспрашивали, письма получал, в каком это, значит, кишлаке проживает этот самый Кызым, и не сын ли уважаемого Абдуло Кызылбашева из поселка Учь-Агачь. Герой!..

– Ну, ты брат, даешь – не выдерживаю я, после третьего стакана портвейна номер тринадцать. Ты хоть раз живьем, в глаза, видел этого горного льва, снежного барса, что, что в твоем рассказе, одним духом заживо сожрал овцу и покалечил коня храброго батыра? – В том то и дело – вспыхивает литератор, что писателю, наделенному художественным воображением никакой нужды и нету карабкаться в эти самые неприступные горы. Достаточно все это придумать в голове. И чем невероятней, фантастичней получилось, придумалось значит, тем и интересней. Главное не повторяться с подобным, что уже имело место быть в литературе, скажем, в Лермонтовском Мцыри. Это когда он ему сук в горло воткнул… Мой же Кызым не растерялся, хотя, как ты помнишь ружье дало осечку… Так со всего маху, да плашмя, ахнул по башке этого людоеда, что … Ведь он, не сомневайся, и его хотел слопать, этот самый  барс. Какая, скажи ты мне разница читателю то, было это на самом деле или нет? Будут на этом самом марсе яблоки цвести или нет?.. И ведь все творцы так… Возьми, к примеру, тех же поэтов… Если и есть какой изначальный художественный замысел, пыль да туман, и то хорошо. Ведь и в помине, в большинстве случаев, нету. Чушь собачья, я тебе скажу, когда писака сам о себе пространно измышляет.

Дескать идею носил у себя, аж в самом сердце, многие годы, материалы собирал, подлинных героев выискивал из самой матушки – жизни, что бы было все по правдышнему. Идею он носил…

В сердце вынашивал, да вот, только, человек предполагает, а Бог располагает. Вот тебе и все планирование. Порою толком и не поймешь, кто тобой руководит, мысли будоражит, пером по бумаге водит. Не сам ли черт рогатый, не лукавый ли бес. Ведь рифма, это такая штука, что о-го-го!.. В такие дебри, в такие заросли может завести, так непредсказуемо вывернуться наизнанку, одно изумление. Какой там рассудок…Может ли он руководить, когда поэт закатив глаза безумствует, подобно оглашенному, рожи выкраивает по разному. Посмотри на него со стороны в моменты озарения, когда пегас… Когда эта самая муза взнуздала… Как есть сумасшедший. И ведь есть с чего повредиться, упражняясь в подобном. Состыкуй-ка, да по краше, по таинственней, по непонятливей окончание первой строки с третьей, а второй с четвертой… И ведь это еще самое по простому. А там еще и с ритма не сбейся, тавтологий и иной чепухи избеги, не поддайся искушению заимствований у великих, подобному – И звезда со звездою говорит…   

Вот и получается, как получилось. Как же он так замышлял? –

 Хочется спросить. Диву даешься… Упаси Господи от подобной эквилибристики.. Одно изумление…

Скорчив лицо, да так, словно вот только, что проглотил изрядный кусок лимона, закатив глаза, противным блеющим голосом принимается читать:

Я на облачке розово-белом

С ангелочком, как в детстве играл:

На дощечке расчерченной мелом

Он нули, я кресты рисовал.

- Да разве в здравом рассудке можно подобное измыслить, этакое представить? А ведь и читают, и восхищаются… Ох, да ах!.. Особенно эти… Из романтических дур. А дальше… Вот послушай, дай только вспомнить. Сейчас, сейчас… Дай бог памяти. Как же там дальше было? Закрыв глаза, правой рукой начинает делать движения, словно дирижируя самому себе. Ага!.. Вспомнил!.. Продолжает читать, но уже не козлиным голосом, как прежде, а мягко и таинственно-проникновенно:

Взгляд его пустотой безмятежен,

В трех квадратах в рядочек нули

- Обхитрил… А как кроток, как нежен…

Зыбко крестик рябится вдали…

Эти о чем?.. Это, ведь черт знает что, если по честному. Ведь согласись, что черт знает что – драматически потрясает он своими седеющими кудрями.

Видите ли… Рифма ему так сложилась… Безмятежен – нежен; нули – вдали… Это он сам, вот так гениально… И говорят же!.. – Зачем же ты их выучил наизусть – смеюсь я, – коли они так нехороши, то есть – черт знает что?

– Зачем, зачем – недоуменно разводит руками прозаик. Сам ведь понимаешь… И это всегда так… Чем глупее и непонятливее, тем в башку и втемяшивается. Влезет этакое, дурь всякая, и ведь не выбьешь. А зачем? И сам толком понять не можешь. Я ведь к чему – продолжает он, – я к тому, еще раз хочу повториться, что не один из пишущей братии в полной мере не волен… Не властен перу своему, если можно так выразиться. Не ведает со всею очевидностью и в деталях всех действий задуманного им же сочинения. Игра словесами, и та свобода, с помощью которой он, словно жонглер, манипулирует ими, то есть, по сути мыслями своими, вот, вот, что более всего забавляет его. Но его ли одного?!.  Большой вопрос. Вот и появляются порою, нежданно-негаданно, странные герои, словно кем подосланные, которые помимо всякой воли самого сочинителя начинают жить своею жизнью, словно издеваясь над ним, то есть – выдумщиком своим, доказывая всем своим независимым видом: плевали мы на твои замыслы, тебя и на белом свете не было, когда мы уже сложились. Не чудно ли? Попробуй-ка, вычеркни, вымарай кого из этих самозванцев, когда они, и не понятно как, и в четвертую, и в пятую главу прокрались, а то и далее; переженились и расплодились, черт знает как, обзавелись связями. Считай, что весь каторжный труд, все сочинительство собаке под хвост, насмарку; впору уж начинать сызнова. Автор же, хоть и осеняет порой себя крестным знамением исподтишка: Чур меня… Кыш, бесы рогатые, – все же помалкивает. Ведь вжисть не допытаешься от него лукавого, что вся эта художественная канитель, не его ума дело. Мало того… Сам начинает искренне верить в свою, вот такую особенную, даровитость. Улыбнется тонко, тонко, как грязью обольет, напустит на себя, черт знает каких туманов-фимиамов, что пыли дорожной в знойной степи, с умным видом, да с дрожью в голосе примется измышлять разное, чего и не было. Иной, так запудрит читателям голову, что от случившегося переполоха в черепной коробке одни недоумения и междометия. Я же, в отличии от многих такой славы не ищу. И о том признаюсь вовсе не от того, что уж изрядно… Вино здесь не при чем, напротив, по честному признаюсь, что когда начинаю сочинять, нечто очередное, никогда не знаю толком, куда это меня заведет и чем кончится. Да самого конца не знаю. Полагаю, как и многие, что сознаться не желают. Понятно… Как признаешься в том, в чем ты не совсем автор?.. Ведь засмеют. Вот видишь!

А потому, скажу я тебе, а ты мотай на ус, главное начать; по мудренее ли, по простому ли, не то главное. Начать, оно далее само и покатится. Ничего нету того, что бы не имело начал своих, кроме Господа Бога. А потому, всему и всегда есть место сомнению. Как там у Иоанна, помнишь? В начале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без него ничего не начало быть, что начало быть. – Видишь, как просто! – Ехидно блеет он, довольный собою и тем, кажущимся ему впечатлением, произведенным на меня, при цитировании наизусть такого сложного стиха из Евангелия.

На том вскоре и расстались. Он навсегда уехал в Израиль, где и растворился в общем населении земли обетованной, которое, как никто иное в мире щедро удобрена гениями и талантами. Я же, как  честный человек, хотя уж точно знаю, что в моей стране робко утверждающем оное мало кто верит, ибо историческая память штука серьезная: обжегшиеся молоком – дуют на воду. Робок, скромен, незаметен – в тихом болоте черти водятся; бескорыстен делами и помыслами своими – берегись халявных даров данайцев, ибо чужая душа, что потемки утробы Троянского коня. Крепко задумался. Да, да!.. Как честный сумасшедший человек сказал самому себе: Да ведь он прав! Хотя тут же засомневался: с какой стороны посмотреть на этих самых творцов – соперников Творца творящего. Но, наверняка, к своей же пользе, совету его следовало бы прислушаться, хуже то не будет. Не сама ли жизнь доказывает, что она есть череда нескончаемых спектаклей в театре времени, где человеку определено быть возвышенным и неподражаемым артистом в роли шута и мима, связанного по рукам и ногам ниточками условностей. А кто Кукловод?

И могут ли шуты для других шутов писать, что правдивое?

Подобия подобным, измышляя себя в разном, не уподобляемся ли богам.      [1]И сказал господь Бог: вот Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят.   

II

Тот, кто сам себя придумал

Привет вам, мои уважаемые! Да, да! Я действительно есть тот самый Герой, который из Ничего сам себя придумал. Надувшись, подобно гигантскому мыльному пузырю, заполнил собою видимую и невидимую вселенную, разделил сам в себе свет от мрака, воду, которая под твердью от воды, которая над твердью, назвал все своими именами и, увидев, что это хорошо, призадумался. – А зачем? Это самое «зачем» с вопросительным знаком, по неосторожности имело быть месту сказанным, (много потом его, т. е. – «зачем» окрестят ученые скопцы – словесники местоимением) в дальнейшем и стало причиной всех недоразумений, то есть тем зерном из которого буйно заколосилось уныние. Но так как  богам придаваться уныниям не присуще, сосредоточился исключительно на главном, то есть на самом себе любимом – образах и подобиях своих, коим в будущем их Моим велением дано явиться на придуманную Мною сцену жизни, стать актерами театра одного зрителя. Я Бог!

Любовь! Любовь! Любовь! И никакого зла – вот истинный девиз – пламенная хоругвь, под которыми дано во веки веков благоденствовать творенному Мною человеку, возвышенному над всякою тварью, имеющей дыхание жизни в ноздрях своих, стоящего над престолами ангельскими. Есть ли кто выше Бога? Я Бог! Да и как иначе… Возможно ли явиться от добра злу? От истинной любви возможна ли ненависть? Поставив свой шатер в Эдеме – райском закуточке бесконечно расширяющейся вселенной, которая есть Я, постарался забыться и поглупеть, приняв обличие ребенка, чтобы удостовериться: Есть ли кто выше над младенцем несмышленым? Богам неведомы сны. Боги вынуждены вечно бодрствовать. Бодрствуют даже тогда, когда каждый на своем Олимпе, упившись хмельной амброзии – нектаром несравненным, почивает на лаврах славы своей. В этом отношении, скажу я вам, боги глубоко несчастны. Трудно быть Владыкою нескончаемо бодрствующим; блаженна мысль о смерти.

От бдений ли своих нескончаемых, которые, уж конечно не способствуют бодрости и веселости духа, потребуйте-ка  денно ношно глаз своих не смыкать, от бессмертия ли своего или иного, чего хуже, но, вдруг, неожиданно погрузился в нечто, подобной думной дреме, а вскоре и вообще уснул, то есть – почил. Виданное ли дело! И ведь не пиршествовал с богами, придуманными самим собой для компании, на горних высях блаженств, и малой толики синь пороху не вкушал запретного плода Древа Познания добра и зла, учрежденного и поставленного в центре Рая в целях исключительно педагогических. Ведь надо же, как-то, силу волю воспитывать к украшению желаний… Для Бога почил, все одно, что помер. – Как помер? – ужасаетесь вы, по праву, защищая божественное бессмертие. – А вот так и помер – скажу я вам, – ибо, только смертным дано быть счастью наслаждаться снами, которые для них тайные откровения, - грезы навеянные грезами. Богам, не ведающих сомнений, тому следует только позавидовать. В состоянии «почил», за которым есть первый сон, явилось некое златокудрое существо – богиня; с глазами цвета немеркнущих голубых небес, глубиною океана, грудями белоснежней морских лилий, окаймленными драгоценными розовыми кораллами, округлыми бедрами, таинственно мерцающими серебром полнолунного светила. Уснул на райском ложе из шелковистых неувядающих душистых трав, под струнные звоны цикад, трели сверчков – проснулся человеком мужественного пола – самцом, отверзающим ложе сна. Рядом женщина с загадочной улыбкой на устах, тайною в глазах, пропахшая осенними яблокам и горьким духом степной полыни; по эдемскому саду нахмурившись бродит Бог, в всеведении которого я впервые усомнился. Болезненный зуд в боку, ощущение, что чего-то не хватает в области ребер, утвердило, что жив; Божий глас вопрошающий: где ты? – породил чувство страха, последующее за тем проклятие навсегда освободило быть вечно благодарным за дармовой хлеб и прозябание под сенями неувядающих кущ. Цель достигнута! Я забыл кто я есть; для себя же твердо уяснил, что Творец своих решений не отменяет, и что радость неотделима от печали, горечь от сладости, сытость от голода, глупость, от мудрости, жизнь от смерти. В этом моя победа! В этом мое поражение… Да! Я тот самый бог, который победил Себя, отрекся от славы, могущества и безмерной власти своей стал лицом века, имя которому- человек. Нет! Не бессмертие, не грезный покой Эдема, с его застывшими водами и сонными водопадами, не увядающими цветущими травами, не знающих гнилостного тлена деревами, а Смерть, истинная Смерть породила неистребимую жажду к жизни.

Страх, и только страх умереть смертью научил ценить каждый глоток воздуха, и самое малое из пропитания – зернышко пшеницы; научил ценить и тепло угасающего уголька, и влагу крохотной росинки, знаменующей день, изумрудной звездочкой сияющей на стебельке травинки, бескорыстно отдающей себя в жертву выходящему солнцу. Но все это будет потом. Ибо только богам ведомо и прошлое, и настоящее и будущее.

Изгнание из рая случилось столь молниеносно, действия воинствующего ангела с огненным мечем, коим он вращал, что ветряная мельница крыльями, столь напористы, что видит Бог, поначалу ничего и не понял. – Что за шуточки!? – возопил я к неожиданно помутневшим небесам, словно, вдруг расплавившимся от солнца, почувствовав под своими нежнейшими, как у младенца пятками раскаленные шершавые камни. На мой проникновенный вопль, из колючих зарослей одичавшей акации выскочил худющий волк рыжего цвета. Приседая задом до земли, завилял облезшим хвостом, униженно принялся лизать ноги, всем своим видом показывая покорность. – Не прогоняй его – пророчески посоветовала жена, - он будет охранителем наших снов, преданным помощником  нашим. На запах поспешно приготовленных шкур, не обсохших еще от влаги жизни, обвитых вкруг чресл наших, прилетел ворон. Жадно принюхавшись, громко сглотнув слюну, опасливо покосился на волка, предавшего свою свободу, нарекшегося собакою.

– Отбрось в сторону камень поднятый тобою – тревожно прошептала жена, – он один из тех, кто погребет наши кости, одним видом своим будет напоминать о краткотечности и бренности жизни. Сорвав с чресл своих тяжелую шкуру, с презрением бросила ее прочь. Пес стыдливо опустил глаза, брезгливо поморщился; ворон победоносно каркнул.

– Имя мне Жизнь, ты же мой бог! – торжественно произнесла она, ничуточки не смущаясь своей наготы. – Что посеешь, то и пожнешь – иронически подмигнул мудрый ворон, неожиданно обретя дар речи, продолжая, как ни в чем не бывало дырявить дармовую шкуру. – Блаженны сеятели на нивах жизни, умножающие богов смертных, стремящихся к бессмертию! – звонко пропел с облачных небес пролетающий аист – предвестник наступающей ночи. Впервые почувствовав томную усталость – негу плоти, тесно прижавшись друг к другу забылись настоящим сном. Пес, не закрывая преданных глаз своих прилег рядышком. Пробегающий мимо кот от неожиданности фыркнул, но далеко удаляться не стал. Сделав полный круг, неслышно вскарабкался на дерево. В свете гигантской перламутровой луны, выплывшей из-за тучи немигающими гипнотическими глазами вперился в женщину – Вот кому, более всего, я буду любезен – сладостно потянулся он, выпуская из пушистых лапок своих острые, как лезвия когти, с наслаждением впиваясь ими в кору. Богиня! Честное благородное слово – Богиня! Ей отныне принадлежат миры. Ей, и только ей… Луноликая!

Сверкнув огненными глазами в сторону пса, настороженно стригущего ушами воздух, хищно раздувающего свои ноздри, глухо и утробно рычащего, тут же зажмурился. – Дурак!.. Как есть дурак… С неба скатилась первая звезда. Вспыхнув длинною искрою, сгорала бесследно. Под деревом, на шкуре неведомого зверя – первой кровавой жертвы, мирно спал живой бог, разделивший сам себя на две половины – мужчину и женщину. И была ночь, наполненная тревожными звуками. По пустынным барханам на все четыре стороны и с быстротою молнии неслось! Осанна вышнему, снизошедшему в миры, добровольно отрекшемуся от могущества своего, явившему себя человеком!

[2] – Проклятая земля за тебя; – рокотом грома гудело в небесах – скорбию будешь питаться от нее во все дни жизни твоей. Терни и волчицы произрастет она тебе; и будешь питаться полевой травою. В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься  в землю из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься.

*Тебе, женщина: Умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господином над тобой