Возвращение

Когда земля обветшала как старая одежда и перестала кормить, меня давно уж как не было в этом мире. Каменное надгробие в скорбную память упало лицом в землю, упокоилось в колыбели тончайших спор дикого папоротника, в тенётах которых потерялось не только имя моё, но и моё время. Но…. Что теперь-то мне до этого…?  Когда не только земля, но и небеса исчезли, как дым. Растаяли синевой своей в сером омуте тоски. Все же того и не заметили, хотя, как и я, давным-давно умерли. Вам только кажется, что жизнь ваша неиссякаема, думалось мне. Вам только мыслится, что всё течёт как прежде. Ответьте тогда, если я не прав….

Не вы ли перестали устанавливать поминальные камни, вопреки обычаю старины? А почему…? Не вы ли позабыли языки надгробий? Или я не прав…. А всё потому, что некому стало хоронить упокоенных. Все давным-давно умерли. Противники любви облеклись доспехами, потушили блеск алчущих глаз за узорчатыми решётками стальных забрал. Дух плоти витает там, где ему заблагорассудится. Не мудрствуя,  лукаво устраивает жизнь свою по некогда явленному гениальному плану Синайских скрижалей, документально скреплённому главами пространного трактата, где над небольшим, но наиважнейшим абзацем вырезано по камню грубо, но выразительно – «Бытие». Обзаведясь всем, что вам кажется ценным, окружив себя суетными хлопотами, вы во всеуслышанье провозгласили себя богами. Содрав ризы со старых, ветхих временем икон, намоленных вашими праотцами, прибили их грубыми гвоздями на новые доски откровений, пахнущих благовониями свежих красок, радующих глаз пёстрым разноцветием. И я вернулся в ваш мир иллюзий, который вы так чудно  представили, как живым, прельщённый именно этим сладким обманом, поверив, что действительно такой же, как и вы бог.

Под синими небесами, на зелёной лужайке, сидел прекрасный юноша, озарённый холодным светом запредельности. Золотые кудри в объятиях трёхгранного венца сниспадали волнистыми струями, вились по ветру живыми прядями. На коленях его мирно покоилась флейта искуснейшей работы, выточенная из ствола дерева фадомидо, одного из самых ядовитых растений, какое можно только сыскать на этой грешной земле.

- Кто ты? – спросил я его, - как твоё имя….

Он промолчал. Но что-то до боли знакомое промелькнуло в его иронической усмешке, мигом дрогнувшей морщинками в уголочках тонких губ. Серая тень зыбкой рябью скользнула по бледному челу, но тут же растаяла. Как он похож на того юношу, ставшим безымянным камнем ниц лицом рыдающим в землю. Со мною схож, но живым, подумалось мне, и он вздрогнул, узнав себя. А узнав себя, заговорил голосом моей юности, отвечая на себе же заданный вопрос: «Как твоё имя?».

- Имя моё – Мрак, имя моё – Лучезарный. Только лунный свет может найти приют в обители мрака, растворившись в нём, став лагуною живого серебра. И только мрак способен представиться светом, притаившись до времени в лучезарном омуте ртути, обители зазеркалья, губящей всё живое ядом испарений.

Во время столь удивительного разговора пальцы правой руки – изящные и тонкие, прижимали флейту, зато левой – стремительно и нервно перебегали от одной музыкальной лунки к другой, выстраивались в немыслимые комбинации, как это делают музыканты, когда выделывают виртуозные штучки. И потому казалось, что звук голоса юноши исходит не от него самого, а из узенького горлышка этого элегантного музыкального орудия, пропитанного ядом, вызывающим смертельные галлюцинации, благоухающим изысканным ароматом египетских роз.

- Странно ты говоришь, - заметил я ему, но не услышал своего голоса.  - Гул горячих споров всегда безличен, подумалось мне. В нём оттачивают мастерство своё те, кто считает себя правым, за которым легионы. Только замкнувший уста свои замком безмолвия знает, кто он, знает направление пути своего. А потому никогда не ступает в споры. Он просто идёт и идёт, руководствуясь одними приметами времени. Шагает навстречу Обетованному с ветхих времён. Ему безразлично, что о дне том и часе, когда должно произойти встрече никто не знает. Ни Ангелы небесные, крылопреклонные пред Престолом, ни Власти, ни Силы, ни, даже, Сын Человеческий не знает о времени том, когда края всех дорог споткнутся бездонной пропастью. И потому, тот, кто не задаёт вопросов – не сомневающийся. Путь его верный, посох в руке его, что перст указующий. В разноречии можно ли найти истину?

- Да, странно он рассуждает,  - помыслил в себе я, и тут же понял, что златокудрый юноша – лик моей юности, меня не слышит. - Гордости чужды укоры безмолвия. Гордость ликующи - велеречива. Почему же тогда небеса над ним так бездонно голубы, а надо мною – тоскливо-серые? Травы, на которых возлежит он, подобны живому изумрудному ковру, ласкающему взор, а не бесплодному курящему праху, что под стопами ног моих. И понял я, увидя свою лучезарную тень, что из жизни ушёл не он, а я. И что ищущий признаков погибели всему, находит их во всём, приближая своё окончание в череде предыдущих кончин.

И не потому ли камень памяти моей, изрезанный письменами, упал лицом в землю, пристально продолжает вглядываться во мрак…? А его, подобно игральной кости крапленой, бесконечно сменяется гранями жизни, прочит ему то удачное везение, то ожидание перемен, но только не смертельного уныния. А значит…. Для него жизнь – игра, где всему есть место, а для меня - бухгалтерский учёт чёрно-белых дней, итог которого всегда один и тот же.

Уяснив это, вспомнил и третье. О временах тяжких и последних вспомнил, признаки которых есть напоминание для всех неприклонных. Не каждый ли живущий в них, думает с великим смятением, страхом и трепетом, что именно он станет очевидцем Второго и последнего пришествия…? И как не уверовать в этом…. Ведь и тысячу, и даже – две тысячи лет назад было то же самое. Не я ли сам в себе перебирал как чётки приметы дней последних, роняя по кругу чёрные кости, утверждая себя: Сребролюбив, горд, надменен и злоречив человек. Родителям непокорен, неблагодарен, нечестив.  Клеветою, жестокостью и невоздержанием необуздан. Более сластолюбив, нежели боголюбив, имеющий вид благочестия, силы же его отрекшись.

И, разве не мною выведено, как противоположное: не познавший всего этого, не вкусивший сладких плодов горечи, может ли полюбить всем сердцем Того, кто допустил испить эту чашу с ядом, чашу иллюзий, от которой отрёкся?

Запрокинув голову в небо полное звёзд, но невидимых из-за бездонной голубизны, я истинно уверовал, что оно настоящее, как и звёзды на нём. Упав лицом в зелень трав, каждой клеточкой своего утомлённого тела почувствовал не могильный тлен, не леденящий холод смерти, а вечное дыхание жизни. Закричал громко и радостно: «Я вернулся…!»