И где та грань, отделяющая разум

                                                                           от безумия, и существует ли она?

 

 

                                   Без названия

 

                                              1.

 

  Сёмке сказочно повезло. Сёмке, за просто так, неожиданно подарили попугая. И не какого-то там волнистого-разноцветного воробья, а что ни на есть настоящего австралийского какаду. Величиной, чуть ли ни с курицу, огненного красно-зелёно-синего раскрасу, с шикарным белым хохолком, венчающим благородную голову, огромным фисташковым клювом; он сидел в железной клетке на основательно изгрызенной сучковатой перекладине, недобро косил янтарным глазом, угрюмо молчал. Во всём его гордом и не смиренном обличии угадывалось нечто от римского легионера, плененного варварами, закованного в железа, но не сломленного духом. Казалось, что вот- вот  он вспрянет, вольно распахнет крылья и, как трибун, произнесёт обличительную речь против тирании и всех деспотов вместе взятых, в защиту свободы и демократии.  Сёмка, никогда и не мечтавший о столь экзотичной птице, и во сне не чаял, что вдруг станет обладателем говорящего чуда. Жил был в своей однокомнатной на девятом этаже, один одинешенек – сам себе кум и хозяин, глядь… Уже и не один, а с подселенным, неведомо откуда взявшимся квартирантом вызывающего обличия, да ещё к тому же недоброжелательно настроенного. Случилось же  всё так. Нежданно-негаданно забегает по утру бывший однокашник Мишка-Ботя, с которым он не то что сто лет не виделся, но и ранее никаких дел не имел. Мало ли с кем он в детстве не учился… Забегает, значит, и прямо с порога, не дав и сообразиться – что к чему­­- давай ошарашивать, мозги пудрить.

-Сём, а Сём,- говорит он заискивающе,- возьми на временное жительство моего Фунтика. Честное слово, и обратиться  то более не знаю, как к тебе. Ещё со школы, с пацанячества, помню твои пристрастия ко всякой животинушкке, комарику-букашечке махоньким, не говоря уж о тех,  что более благородством отмечены самой Природой Матушкой. Устрой Фунтика дней на десять всего… А там… Войди в положение, старик. Непредвиденные обстоятельства. Ленка - бывшая супружница, на примирение пошла, съезжаться надумали. Семейная жизнь, и прочее, может устроиться, как у всех добрых людей, а тут…Этот попугай… Ему ведь клюв не заткнешь тряпочкой. Взял себе за моду- скотина… Как учует какую бабу, ну матюкаться по всякому. Проверено  уже… Что Ленка представит обо мне? И в толк взять не могу, почто ему эти бабы взялись?  А ты один… Тебе какая разница. Да и к тому же при мужиках он не ругается. Даже наоборот. Как услышит, поганец, от кого неприличное словцо, так во всю глотку и выскажет своё особое мнение: « Богохульник!.. Язык багром вырву». А так… Птица смеренная. И в харчах совсем не привередливая, всеядная, можно сказать, что курица. Удружи, старина, век не забуду. Что тебе стоит?.. А если  желаешь, я тебе его и вообще навсегда его подарю. Такому, как ты не жалко; другому кому - ни в жисть бы. Знаю я этих живодёров. 

- Как насовсем?.. -  не верит своим ушам Сёмка, быстро моргая своими белёсыми ресницами. Ведь на Птичке какаду бабок  стоит. Может он у тебя какой больной или порченный?

- Самый, что ни на есть здоровяк. И совсем ещё молодой. Как есть, наших лет. Ты хоть знаешь, сколько попугаи живут? Вот то-то, -  не дожидаясь ответа, глубокомысленно  щурится он. – Не скрою, как от сердца отрываю. А уж коли пообещал, то это у меня железно. Характер такой. Эх!..- Артистично рубит ладонью Мишка, - что для лучшего друга детства не сделаешь… Забирай на веки вечные моего Фунтика. Вместе с клеткою забирай. Эксклюзивная, тебе скажу, штуковина. Мастеровая кузнечная работа; не хуже чем у знаменитого Карро, с пиратской каравеллы Чёрная Вдова легендарного Флинта. Из кованного под старину железа.

  Не успел Сёмка и опомниться, как Ботя скрылся за дверью, но тут же почти и вернулся с огромадной железной клеткой, более чем в обхват, которую он держал на вытянутых руках, и в которой, вцепившись когтистыми орлиными лапами в прутья, растопырщив перья, висел вниз головой шикарный какаду. Поставив всё это перед дверью, он озабоченно глянул на свои часы, хлопнул Сёмку по плечу, и, не сказав и слова, быстро ринулся вниз. Дробно простучав каблуками по лестничным маршам, где-то уже снизу, издалека, гулко прокричал: « Пальцы наперво за прутья не засовывай. Отгрызёт!» Хмыкнув на шутку и на странную поспешность бывшего однокашника, поскакавшего вниз галопом, хотя есть лифт, Сёмка через узенький коридорчик протащил клетку в комнату и, не зная куда пристроить, водрузил на неубранную со сна тахту. Почувствовав настоящую устойчивость, попугай встрепенулся, придал своей особе подобающее вертикальное положение, перелез на суковатую палку. Что-то утробно проворчав, тут же с остервенением принялся её терзать, да так, что щепочки брызнули во все стороны.

- Умный под собой сук пилить не будет, - назидательно замечает Сёмка, восторженно разглядывая заморскую диковину, пытаясь даже пощупать цветастый хвост, выпорхнувший сквозь железные прутья. – Ну и что?.. Свалишься вниз башкой, будет тебе тогда наука.

Не без иронии спрашивает: « Значит, говоришь, что Фунтиком тебя величают?.. Кто же тебя таким несерьёзным именем окрестил? Что это за вульгарная такая кличка – Фунтик? Совершенно не к лицу такой благородной птице.»  Видно услышав, что речь идёт о нём, попугай отрывается от своего разрушительного занятия, косится глазом, сухо щёлкает клювом и вдруг совершенно внятно и басом произносит: «Фунтик хочет жрать». Вертанув головой, чуть не на полный оборот, дотягивается лапой до железного прута; балансируя другой на деревяшке, со всей дури, как бы протестуя, начинает сотрясать клетку: - Жрать, жрать, жрать – орёт он враз подурневшим голосом, резким и неприятным для уха.

 – Вот те на,- озабоченно, чуть ли не с тревогой остолбеневает Сёмка, вытаращив от изумления глаза. Действительно говорящий…

 - Пить, пить, пить! – не унимается взбунтовавшая птица, от возмущения пропалывая клювом собственную грудку, с корнем выдирая изумрудные перышки.

  – Э-э-э!..- волнуется ошеломлённый владелец  редкостного зоологического сокровища.  - Ты  это, что же – самострел этакий, шкуру то себе портишь?.. Нервы свои выказываешь… Мы так не договаривались. Мне и на дух не нужна в доме общипанная ворона. Перестань пух драть, псих ты  этакий, - уже возмущенно кричит Сёмка, судорожно проталкивая сквозь прутья недоеденную с вечера булочку с изюмом, памятуя о предостережении Боти, относительно  пальцев, которые попугай может запросто отгрызть. Выдрав лапою застрявшую между прутьями булку, попугай молниеносно  начинает крошить на мелкие кусочки. Выклевав все изюминки, вопросительно косится на своего нового хозяина, прямо со своей перекладины испражняется вниз, на пол, сплошь засыпанный крошками, подобно коту принимается мурлыкать. – Вот же скотина! – возмущенно всплескивает руками Сёмка. – Ты зачем на  хлеб нагадил? Кто так делает? Я думал, что имею дело с благородной птицей, а ты… Ты хуже дворовой курицы…

Сказанное последним, как-то действует; Фунтик обиженно надувается,  расправляет во всей красе свой римский гребень, с шелестом топорщит изумрудно-бирюзовые перья распахнутых крыльев, свистит иволгой, как бы   показывая: « Посмотри на меня, идиот… Где ты видел такую курицу?» Покрасовавшись вдоволь, закрывает кожистые веки и голосом Смоктуновского произносит целую фразу: «Рабы не мы! Мы не рабы!».

- Надо же!..- восхищённо разводит Сёма. – Да ты, брат, как я погляжу настоящий философ. Прямо-таки Демократ Абдерский.

 – Маркс, Маркс, Маркс! – не соглашается попугай, рубя крылом воздух, истошно вопит: - Р-р-революция! Вся власть Советам! Свобода, равенство, братство. Гегемону жрать, пить, баб. Фунтику жрать, пить и бабу!

- Во даёт! – слегка робеет Сёмка, чувствуя, как откуда-то снизу, с пяток, по телу начинает закрадываться мистический страх. Не может быть… - Ты, это где так наблатыкался? -     почти шёпотом спрашивает он, почему-то озираясь по сторонам, хотя ни в какую мистику, а тем более нечистую силу уж точно не верил. На вопрос попугай вообще предпочёл не отвечать, проигнорировал; многозначительно, но не двусмысленно покрутил указательным пёрышком крыла у виска, собрав хохолок, притворился спящим.

 – Не возможно тому быть, - ещё более холодеет новоявленный хозяин зоологического вундеркинда. Ведь он не просто выговаривает первые попавшие слова, он логически их произносит. Он мыслит! Нет, нет…Всё это какой-то бред собачий, просто стечения обстоятельств, так совпало  - пытается успокоить себя Сёмка. К тому же вчера, с Санькой-Горынычем дали малость лишку. Последняя бутылка тридцать третьего, выпитая из горлышка прямо в подъезде собственного дома, явно здоровья не прибавила. Фу ты!... Морщится Сёмка, ощущая во всех своих внутренностях  чувство перегара. Чего только не представится от нервов. Не может даже самая смекалистая птица быть умнее собаки. И то, что ворона перед употреблением твёрдый сухарик хлеба в луже размачивает, грецкие орехи с высоты об асфальт разбивает, ещё ничего не говорит. Бессознательно зафиксированные навыки – те же безусловные рефлексы Павлова. И хотя Сёмка, у которого, как он сам о себе считал, с логикой было железно, отбрасывал всякие глупые мысли, где-то внутри всё же закрался червячок сомнения. – А чего это Ботя так шустро смылся, не попрощавшись даже? – вспоминает вдруг он. Почитай, - рассуждает Сёмка, - лет пятнадцать, как с школой покончили; разбежались кто куда… А тут?.. Вспомнил, явился…   И не просто : Привет, как дела?.. А с великовозрастным попугаем явился. И  кличка у попугая какая-то поросячья, совсем малоподходящая для Благородной птицы – Фунтик!.. За просто так, какой дурак будет дарить австралийского какаду? На черном рынке не менее как пару тысяч баксов подобный экземпляр стоит. А все это его ахи и вздохи относительно моей персоны… - И комарика не обижу, и мушку обогрею… Не верю!.. Наврал ведь. – Фу ты, - страдальчески морщится Сёмка, искоса наблюдая за так неожиданно задремавшим попугаем, неподвижно замершим на жёрдочке. –Ведь точно притворяется, гад, -  почему то подумалось ему. Минуту как назад  вождями мировыми  пугал, гегемонами… А тут притих и смирненький. – Не верю!.. И не ошибся. Убрав с тумбочки настольную лампу, стопку увесистых книг и журналов, Сёмка аккуратно приподнимает клетку с тахты и устанавливает на новое освободившееся место. Фунтик, слегка дрогнув веками, даже не шелохнулся. – Ишь, какой обидчивый… Запихав книги и в без того переполненный книжный шкаф, ночную лампу на подоконник, почему-то   крадуче,  на цыпочках проникает на кухню и ставит  на плитку чайник. Глупая картинка, подобно наваждению,  застилает глаза. Сначала он хмурится, затем – улыбается чему-то своему, придуманному только вот самим собою,  включается в эту уже для него реальность, задаёт вопросы, отвечает сам же на них, комментирует получившееся, но уже от третьего лица. Реальный попугай, сидя в его любимом  плетёном кресле, пьёт чай, держит в когтистой лапе его голубенькую чашку, дорогую ему тем, что по вместительности она как раз такая, когда можно сказать: и немало и не много, а в самый раз. Пьёт с расстановкой, по-купечески в прикуску. При каждом глоточке шумно дует на пустое, рядом стоящее блюдечко. Отглатывает маленькими порциями из чашечки. По ходу чаепития, что-то веско и аргументировано доказывает ему – Сёме, который в силу твёрдости позиций собеседника, по какому-то уж очень  сложному и тонкому философскому вопросу, можно сказать жизненно-важному вопросу, вынужден слабо оправдываться и чуть ли не виниться. Допивая до последнего глоточка, торжественно и высокомерно окинув его взглядом, почему-то такого совсем маленького тщедушного, уменьшенного величиною до воробья, ставит чашечку кверху донышком, глубоким басом произносит: «Врёшь ты всё, братец. А самое прискорбное то, что до самой роковой линии врать будешь, думая, что говоришь правду.»

 – Фу ты, - как от простудного озноба передёргивает Сёмку, очнувшегося от странного наваждения, - чёрт-те  что в голове сотворяется. И с чего это я таким психическим сделался? Понапридумывал    себе всякого. Экое дел, - опять успокаивает он себя, - наслушался, небось, из радиоспектакля всякой  муры, вот и орёт: свобода, равенство, братство. А вот с Горынычем, похоже, пора и завязывать. С кем другим – мужик, как мужик. С ним же… Непременно до самого кадыка надо налиться. Располагающий, видать, к тому человек…- Интересно, - соображает Сёмка, - попугаи жрут сырую картошку? По идее – должны. Не колбасой же их кормить?.. Откуда в прериях колбаса?.. Как из нутрии себя слышит лукавый голос Боти: « Всеядная, можно сказать птичка, пальцы в клетку не запихивай. Отгрызёт!»  В любом случаи, хочет или не хочет, предложить пока и нечего. Пусть и за это скажет спасибо, грубиян. Почистив увесистую картофелину, Сёма разрезает её на аккуратные   кубики, укладывает всё на тарелочке. – Может быть сахару сверху посыпать, - не без сомнения соображает Сёма. Попугаи всё же  больше любят сладкое. Решившись, разделяет нарезанное на две части, одну из которых густо посыпает сахарным песком. Немного подумав, другую слегка подсаливает. Порядочек! Наливает в пластмассовую крышечку воду, ставит на жестяной подносик рядом с тарелочкой. – И выпить что есть, и закусить, - сам себе смеётся Сёмка. Заварив покрепче чай, готовит бутерброд с маслом и колбасой. Возвратившись в комнату,  находит Фунтика почти в той же позе дремлющего меланхолика. Одно не понятно… Каким это образом, все до единой крошечки вместе с дерьмом оказались  выброшены вон на пол, на рядом стоящее кресло, на свисающую тюлевую занавеску. Не само же по себе это так сделалось?

– Вот же гад, - срывается Сёмка, - чистюля хреновый. Индивидуалист чёртовый. Моя хата с краю, ничего не знаю… Всю штору, урод, измарал своими свинячьими испражнениями. Ты зачем насорил? Ему, как товарищу, как человеку, дал последний кусок хлеба, хотя мог с удовольствием съесть и сам, а он…-  Отодвинув тугой засов, похожий на оконный шпингалет, Сёмка через приоткрытую   дверцу клетки просовывает блюдечко с картошкой и крышечку с питьевой водой. – Откушайте-с среднероссийского деликатесу, - язвит он, артистично кланяясь, щёлкая пальцем по железному прутику, отчего последний начинает подтреснуто-басовито гудеть. Киви, бананы, ананасы, полагаю, не про нашу честь. Мой старинный приятель охарактеризовал вас самым наидостойнейшим  образом; подчеркнул, что вы истинный аскет, глубоко набожны, в питании ничуть не привередливы. И хоть ваше чудесное и весёлое оперение может создать у граждан впечатление ветрености, особенно в контрасте со строгим облачениями патера, склонен доверять своему товарищу. Не внутри ли нам завещано копить истинное и не тленное?.. Одно несколько смущает…- Ваши марксизские  убеждения. Они вас до добра не доведут. К чему все эти громкие лозунги. Поверьте мне на слово, милейший: Набожным попугаем быть гораздо спокойнее, да и выгодней. Повторяете себе то, что слово в слово сказано тысячи лет тому назад другими, такими же как и ты. Но не вздумайте искать сокрально-сокровенных смыслов, то Божие… Довольный всем сказанным, Сёмка бежит за совком и веником, не без брезгливости оттирает влажной тряпочкой занавеску, сметает в совок разбросанные по всему полу крошки. И только после этого, умыв руки, садится завтракать. Фунтик, до того ко всему безучастный, открывает глаза, притворно и протяжно зевает, так, как это делают только что проснувшиеся со сладкого сна люди, по куриному спрыгивает со своего нашеста на пол и озабоченно склоняясь над блюдечком, принимается изучать его содержимое. Не без брезгливости, хватает лапой один из ломтиков, пробует на вкус, грязно материться, отшвыривает в угол клетки. Второй, посыпанный сахаром, ему явно уже нравится. Скосившись на Сёмку, занятого поглощением бутерброда, звучно отхлёбывающего горячий чай, незаметно, как кажется ему, запихивает его целиком в распахнутый клюв и быстро проглатывает. Сгробастов всё остальное в лапу, цепляясь клювом, взгромождается на свою перекладину и там, чудно удерживая равновесие, не без помощи хвоста и крепких когтистых пальцев одной из ног, начинает всё это жадно пожирать. Слопав всё, до единого кусочка, орёт: « Скотина! Следом: Раба питают фальшивым бананом! Безобраз-з-зие!..» Сёмка давится чаем, кашляет, выпучив глаза, пытается даже перекреститься, тыкая то там, то здесь в грудь пальцем, шлёпая ладонью по лбу. Собрав нервы в кулак, успокоившись, спрашивает:

- Фунтик! Я и не думал тебя как-то обманывать. Разве я не предупредил тебя, что кроме картошки пока ничего предложить не могу. Води и ты в моё положение. Откуда, скажи мне, у меня деньги на ананасы и прочие дорогостоящие фрукты. Я, может быть, и сам их в жизни не пробовал, какие они. И вообще… Порядочные попугаи так не поступают. И причём здесь раб? Ворона, небось, сама себе харч добывает. А ты?..

– Вы все в ответе за тех, кого приручили, - парирует попугай. – О, дайте, дайте мне свободу, - выводит он голосом Шаляпина из «Князя Игоря».  Не закончив, принимается за бессмертную поэзию Владимира Маяковского, звонко цитируя, рубя в такт крылом, - Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит буржуй; ваше слово, товарищ маузер!

– О господи! - совершенно бледнеет Сёма, чувствуя, как пол начинает уходить из под ног, а в глазах появляется странная рябь, какая случается в луче старого кинопроектора, работающего на очень плохого качества плёнке, тысячу раз склеенной от постоянных разрывов и термических ожогов вольтовой дуги.  Слышится и мерное стрекотание. Это стрекотание, этот звук, непонятным образом, как-то неразделим с доносящимся вместе с ним запахом подсолнечного масла, тяжёлым духом оттаивающих валенок и сыромятной кожи. Неожиданно яркий сноп света без остатка  заполняет осиротевшее пространство экрана, по нему проносятся ещё черные трещины и загогулины, стрекотание враз усиливается, но тут же совершенно  и смолкает. Из непроницаемой тягучей тишины раздаётся оглушительный свист, топот ног, матерная ругань:  «Механика на мыло! Даёшь Чапая!»

- Господи!.. Что же это такое делается со мной?.. Где это я?.. И я ли это?.. Сёмка вздрагивает и, дико озираясь, обнаруживает себя в первом ряду зрительного зала, сидящим среди таких же, как он пацанов и девчонок, на длиннющей грубо сколоченной деревянной скамейке, прикрученной к полу, смотрит на ослепительно белый квадрат, с которого всё и враз куда-то подевалось, как и все, топает ногами, свистит, пронзительно кричит: - Сапожник!  Сапожника на колбасу!.. Чувство раздвоенности, обрывочки иных реалий, ещё некоторое время  дают о себе знать, смутно и тревожно, но вскоре же бесследно улетучиваются. Сёмка неразделенно осознаёт себя тем, кем он сейчас есть – Витькой Потаповым, учеником пятого класса средней школы села Нижние Гульки с улицы Путилова.

 – Вот так всегда! - плаксиво тянет он, рядом сидящей Верке Рябчиковой – соседке по дому, - на самом главном месте, как назло, и рвётся. Это он специально так устраивает, чтобы всех испсиховать, не дать с радостью досмотреть, как наши беляков рубать зачнут.- Тяжёлые и мутные волны злости начинают давить его грудь, переполнять горечью обиды маленькое гулко бьющееся сердце. – Да разве то справедливо, - обращается он к Верке, такой же возмущенной, от нервов жующей жареные семечки прямо с кожурой.-  И  давеча… На этом же самом месте. Не иначе, как шкура. Правду дяденька мой – Митрофан Андреевич -  сказал, когда ещё ранее на эту фильму ходили смотреть Чапая. Хоть и крепко под брагой был; это они с шурином, почитай, половину корчаги употребили, а сказал по рабоче- крестьянски  справедливо: « К стенке надо ставить таких механиков. Возомнил о себе – умник очкастый, что незаменимый».

 – К стенке, к стенке,- в едином порыве отозвался многоголосо зал. На фоне белого экрана чёрными грачами промелькнули ломаные тени. Где-то там, выше, откуда из игрушечного оконца под самым потолком вырывался ослепительный сноп света, раздались отрывистые матерные угрозы, треск выдираемой с корнем фанерной дверцы, затем опять жесткие проклятья в адрес вредителя киномеханика, быстро сообразившего, что к чему, успевшего под шумок улизнуть из столь опасного и некультурного вертепа.

-  Утекал гадюка! Шкура империалистическая…  На мотоциклетке своей утекал по бездорожью. У, очкарик! Интеллигент паршивый. Вредитель!.. Видит, что красные осиливают, от злости своей классовой, не выдержал, как есть все плёнки поперерезал. Что не механика пришлют, то саботажник.  Волшебный фонарь тухнет. В жёлтом и тусклом свете маленькой аварийной лампочки, переполненный просмотровый зал, переделанный из бывшего сельского прихода, недовольно гудит, не расходится, будто чего ждёт. Первым поднимается дед Пыхто – скандалист и первый матершинник на деревне, не стесняющийся, когда нужно выразиться натурально ни детей, ни баб, ни самого председателя Сельского Совета,  бывшего комиссара – политрука Якова Больмана. Ступая прямо по вытянутым ногам, сплёвывая пережёванной махоркой туда же, на кого Бог пошлёт, степенно двигается к выходу.

 – Кончилась фильма. Кина больше не будет. Фу ты досада!.. Кажись, третий уже будет, как утекал. Что за народ?

Весь зал, как один, вскакивает с прикрученных лавок, прыгает через них, напрямик, толкая  и давя друг друга, бегут туда же. На улице, под звёздным небом, на раскисшем уже мартовском снеге, некоторые с удивлением обнаруживают, что на одном из валенок не достаёт уникального и всепогодного резинного изделия под чудным названием галоша. В особых случаях они, то есть, когда их пара, на селе просто незаменимы. Валенки, обутые в галоши, это и есть тот особый случай в частом и утилитарном его проявлении. Граждане и гражданки, вышедшие из  клуба несколько разукомплектованными, совсем по поводу данного обстоятельства не досадуют. Хоть как то, пусть и на самую малость, выделившись из общей толпы, они делают нарочито озабоченные лица, цокают языками, демонстративно топают разутым войлоком по снежной кашице, как бы показывая всем остальным, которых уж конечно большинство: и маленьким несчастьем можно возвысится до центра общего внимания. И не вследствие  ли сего курьёзного факта всем стало немножко веселее? А мокрота?.. Её можно и не замечать. Не кисейный, чай, барышни. Фальшиво хрипит гармошка, на подмогу спешит простуженная растресканная балалайка с выжженною звездою на фанерной груди. Кто-то тут же затягивает песню, её быстро подхватывают. И вот уже все поют, позабыв про Чапая и умчавшего в глухую ночь на дрожащей от страха всеми железками мотоциклетке киномеханике. Коллективное и бессознательное осознаёт свою значимость, свою силу и волю.

– Три танкиста, три весёлых друга-

    экипаж машины боевой.

- Нам песня строить и жить помогает…

Справа кудри токаря, слева кузнеца.

- Мы! Мы – народ победитель. И нас этими империалистическими  штучками с намеченного пути не свернёшь, - кричит изрядно уже подвыпивший мужичок. В довершению сказанному хватанув собственной шапкой о землю, пускается в пляс. Народ дружно подхватывает, меся под ногами грязь, плавно перетекая с репертуара Руслановой на безымянную народную частушку:

                 Тыны, тыны у Мартына

                  Кролики боролися.

                  Приласкала Федьку Зина –

                  Брюки распоролися.       Эх, ля!..

 Пятиклассник и хорошист Витька Потапов пускается в присядку. Верка Рябчикова по-бабьи  подбочившись, стреляя во все стороны голубыми брызгами, кружится рядом. Взрослым нравится представляться детьми, детям  - поскорее мечтается быть взрослыми. Но и тех и других страшит леденящая неизвестность под жутким именем Пустота. Маленьких успокаивает мысль, что до неё, ох, как далеко.  Взрослые неосознанно впадают в детство, чтобы утешиться этим же. И потому, все люди - дети.  А детям не должно быть самим по себе. Они непременно обязаны хоть кого-то, но слушаться. Иначе, натворят чёрте, что в баловстве своём, да со спичками. Известно, что слушают по-настоящему только тех, кого боятся. Тех, кого боятся – уважают, как отцов радетелей. О них слагают песни, им возводят памятники. Ещё при жизни их именами увековечивают города, сёла, великие и значительные архитектурные сооружения. Тех, кого уважают, а значит, и боятся многие, как правило, сами боятся и уважают, но одного – самого главного над ними, которого они и возвысили от имени народа на самую макушку холмика. Он же – вождь любимейший, отец всех народов, в свою очередь, боится всех скопом. Народ – за горячую, чрезмерно пылкую любовь и почитание, хотя, надо признаться, что ничто в этом мире не постоянно. Случаются и революции. Всех, близко к себе приближенных, которых сам и приблизил за то, что по удобному случаю непременно удавят, отравят, сгноят в темнице, утопят, чтобы концы в воду. Горячо любящий и обожающий народ в этих особых случаях никто и не спрашивает. Почил любимый вождь… Да здравствует вождь! Диалектика… Странно как-то получается. Все друг друга любят, и все друг друга боятся. Оказывается, розги есть лучшее из средств привития любви к наукам, а так же к любимым мамочке и папочке, дедушке и бабушке, учителям-наставникам, жандармам, священнослужителям. Оные не только не порицаются высоконравственными гуманистами, но, наоборот, всячески приветствуются.  Благодаря им, и только им – росткам берёзовым – путь к всемирному братству кажется уже не утопией, а реальностью. Неспроста же сей инструмент, вымоченный в подсоленной воде, освящён аж самой Библией. Не верите?.. Проверьте. И потому… Самая вольная и самая разумная птица на земле, кому Бог дал крылья за место человеческих, наделил возвышенным полётом, это попугай. Думает о своём, говорит же всё, что захочет, от лица народа. Матерящийся попугай сквернословит исключительно во благо общественное, выполняет свою социальную задачу. А если в государстве, что не так, то нету лучшего и простого, как всё свалить на попугаев. Мало ли, что болтают. И разве не дивно ли то, что мне случилось подслушать при разговоре двух попугаев, известных и обласканных в литературно-поэтических кругах:

                                      Говорит попугай попугаю:

                                      Я тебя попугай попугаю.

                                      И ответил ему попугай:

                                      Попугай, попугай, попугай.

 

                                                         2

 

И явлен всем был Глас, который, почему-то, услышал только я. Значит, к моей персоне был явлен голос?.. Не могли же все, как один, враз оглохнуть. И услышал я нечто в глубинах себя: - Ты, это что же, писака, поганец этакий, хренотени понапридумывал?.. Ты, это куды вожжи то завернул? Витьку Потапова с Веркой Рябчиковой – детишек несмышленых запустил в пляс…  В мокрых валенках да по снежной хляби. Народ у тебя запел непонятно от чего и почему…  А сам?.. Сейчас же завертай на круги прежние.

 

                                                          3

 

А было всё так. После общения с Фунтиком, который говорил исключительно человеческим голосом, в голове Сёмки всё так смешалось, так запуталось, что во избежание фатального перегрева, что иногда случается, и даже предусмотрено специальной инструкцией по технике безопасности, произошло временное отключение. В голове сухо щёлкнуло, перед глазами, как в осциллографе промелькнула зелёная загогулина, и Сёмка впал в подобие некого транса.

 – Всему своё время,- слышался ему далёкий, но такой уже знакомый голос попугая. -  Бросай исполнять опротивевшие тебе, никому ненужные дела, будь самим собою, будь свободен. Полетели на планету попугаев, пока ещё есть время. Скоро за тобой явятся…

 - Кто ты? – кричит Сёмка туда, откуда, как сквозь радиопомехи, доносится этот странный голос. Ему вдруг истинно открылось, что членораздельными устами Фунтика, увенчанными массивным клювом, вещает сам Внеземной Разум. -  И как же я раньше об этом не додумался. Ведь так просто.

 Из ослепительно белого экрана, словно соткались, а потом и вышли двое. В длинных больничных белых халатах, не совсем свежих и с деформированными от термообработки пожелтевшими пуговицами, таких же шапочках-колпачках с узенькими кальсонными завязками на затылке, черных кирзовых ботинках с железными заклёпками. Весьма крепкого телосложения, они доброжелательно, но в меру улыбнулись, так, как могут только улыбаться профессионалы, имеющие дело с душевнобольными гражданами в периоды обострения их болезней. Улыбнувшись не сильно весело, когда рот до ушей, но и не сильно грустно, а так, в самую меру, они плавно подошли к начавшему было робеть Сёмке и присели рядом, один по левую, а другой по правую стороны.

 – Здравствуйте, молодой человек, - мягко проворковал тот, что был несколько постарше и с усами, порыжевшими от табака.

 Окончательно смутившись, не ответив на приветствия, Сёмка удивлённо завертел головою, окидывая взглядом материализовавшихся из пустоты незнакомцев, таких поземному ощутимых, к тому же резко и невкусно пахнущих карболкой, несколько засомневался. Уж явно не такими ему представлялись эти самые инопланетяне – посланцы высших миров.

 – Чем обязан?.. – сдержанно и с достоинством проговорил всё же он, чувствуя свалившуюся гигантскую ответственность представлять в своём лице всё человечество.

 – Ну, что вы, что вы, - так же мягко прожурчал тот, что был помоложе, сидящий по левую сторону, - это мы вам, глубокоуважаемый, обязаны. Иметь дело с таким удивительным человеком, как вы, одно удовольствие. Не правда ли, Леонид Аркадьевич? – закончил он, ища подтверждения сказанному у своего товарища, и почему то, подмигивая глазом.

 – Я полностью с тобой согласен, Лёвушка. Не каждому из смертных, скажу я вам, удавалось отыскать ключик, вступить в мысленный контакт с попугаем, цитирующим наизусть из Капитала Карла Маркса, знающего толк в поэзии.

 – И какой поэзии! - вступил Лёвушка. -  Маяковский, скажу я вам, далеко не для среднего ума. Здесь требуются особые мозги, особое поэтическое восприятие. Эти сложнейшие метафоры: Облако в штанах… Точка и ша…

- Да, кстати, голубчик, - снова обращается к нему усатый, - а где он, этот ваш самый вундеркинд? – осматривая комнату.- Однако вы хитрец. Куда вы его запрятали? Не скромничайте…  Нам ведь тоже хочется поглядеть хоть одним глазом. 

Сёмка от удивления начинает учащенно моргать, не шутка ли? Указывает пальцем перед собою на массивную кованую клетку, в которой, спрятав голову под крыло, в переполохе торчащих  дыбом перьев, вцепившись в изгрызенный дрын,  сидит Фунтик.

 – Не выдавай меня, - пищит он тончайшей фистулой, - они из меня сварят суп, а тебя заставят съесть. Открой незаметно дверцу. Мы вместе улетим с тобой в страну молчаливых попугаев. Стоит только захотеть. Тебе больше не нужно будет притворяться умным, бесконечно цитировать чужие избитые мысли, воплощённые в тяжеловесные слова и длиннющие выражения, высказанные неизвестно уже и кем тысячи лет тому назад от сотворения мира. Никто не посмеет тебя больше беспокоить своими советами, как и дурацкими просьбами. Окончательно и бесповоротно замолчавший никому уже не интересен. Любят и уважают тех, кто умеет складно и красиво составлять из кубиков слова, делать такие башенки. Они и есть наиглавнейшие из попугаев.

 Сёмка с подозрением косится на слишком интеллигентных дядек в странных одеждах, начинает кое-что соображать.

- Ннда-а, - многозначительно тянет Леонид Аркадьевич, Мягко обхватывая Сёму чуть выше локтя. -  Ведь и действительно же… Как это мы сразу не заметили. Великолепный экземпляр…  Не правда ли, Лёвушка?..

Некое беспокойство, закравшееся в Сёмке, всё же, как-то передаётся сидящим рядом. Молодой также мягко и непринуждённо берёт его под локоть, тут же снимает пальцы, быстро и непонятно говорит, что-то на латыни.

 – Схапали! – пищит Фунтик, быстро сообразив, что к чему. -  Спасение утопающих – дело рук самих утопающих!.. Отвлеки их как-нибудь, - голосит он, переходя на ультразвук, - только не вздумай делать резкие движения, руки пооткручивают.

– Послушайте, - расслабляется Сёмка, - от ваших межгалактических комбинезонов исходит чудесный запах карболки с лёгкой примесью хлорной извести. Не правда ли? Я угадал? И это, скажу вам, как профессиональный химик, наводит на очень даже интересную мысль…

 - На какую же это вас наводит мысль,  - с любопытством переспрашивает Леонид Аркадьевич, ласково, но не без искорок тревоги, заглядывая в задумчивое лицо своего клиента, уже откровенно делая  какие-то знаки своему товарищу.

–О!.. Это так просто. Немного наблюдательности и … От шофёров всегда пахнет бензином, - тонко замечает Сёмка, максимально затягивая время, усыпляя бдительность, одновременно наблюдая краем глаза за Фунтиком, извернувшегося кралькой, пытающего посредством клюва и коготка большого пальца сдвинуть засов. Это, кажется, ему удаётся. Шпингалет разворачивается по оси в прорезь, медленно и со скрипом ползёт в сторону.

 – И всё же… Что вы хотите этим сказать? – ещё теснее прижимается усатый, делая выражение лица зверски- любопытным. – Хотите сказать, что мы вовсе не шофёры, раз от нас, как вы выразились, чудесно пахнет, но не бензином?

 – Ну, что вы, - снисходительно улыбается Сёма, видя, как попугай, медленно отворив дверцу, на цыпочках крадётся к подоконнику, вспархивает на край распахнутой форточки. Усатый озабоченно смотрит в окно, но ничего не замечает. – Это значит, - растягивает Сёмка, - это значит, что ваш космический корабль, на котором вы прилетели ко мне, работает на чистейшей высокооктановой карболке.

– Во даёт! – дивится от смеха молодой, уже по-свойски хлопая Сёмку по плечу.-  Это, Леонид Аркадьевич, настоящий шедевр. Это непременно нужно запомнить и в тетрадочке записать.

 – Да уж… -  Также начинает смеяться усатый, вытаскивая из замызганного бокового кармана халата смятую пачку примы, похожую на огрызок охотничьей колбасы. -  Звездолёт, работающий не на каком-то там ядерном или водном топливе, а на чистейшей карболке, чудесно пахнущей. Как есть, наш пациент. И, кажется, безвозвратно.

 И тут Сёмка со всею очевидностью начинает понимать, что эти двое вошедшие из светоносного экрана, никакие вовсе не инопланетяне,