ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ

Жили были два воробья. Один умный, а другой, так себе, скорее дурак. Умный, потому и слыл умным, что остальные его таковым считали; степенен и статен натурою своей, в разговоре каждое слово взвешивает, лишнего необдуманно не чирикнет, подобно многим, неприятностей, в силу горячности натуры и на иоту не выкажет, да и от радости в небесах кувыркаться не станет. Воспитанный воробей, наипервейший умница. Хотя… Было в нем нечто такое, и объяснить трудно. От слишком ли правильности его, от чрезмерности ли трезвости ума, но не многие из воробьиного племени решались обзавестись с ним сердечною дружбою. А если и сближались, то на самую малость, да и то по случаю какой нужды. Воробей вежливо выслушает, даст совет самый-присамый наивернейший, участливо покачает головушкой, благороднейшим образом крылышко протянет на прощание. Зернышком ли, соломинкою ли от своего достатка… Ни-ни… Ни вжисть. Не в его это правилах. Да и на том спасибо. Ведь выслушал же… Наисердечнейшее участие принял, из всех советов самый правильный и нужный высказал. Не прогнал же в конце концов. А то, что не подал ближнему… Так и в этом есть свое разумение. Не от жадности, надо полагать, а от мудрости. И милостыней можно при много обидеть. Да и не всякое добро впрок страждущему. – Ох, и умен же Тимофей Тимофеевич – рассуждали многие величая воробья по имени отчеству, – да и воспитания, должно признаться, самого тонкого и деликатного. Никогда, ни в чем не откажет, и на самую тютельку не выкажет неудовольствия. Другой же – его сосед по березе, – слыл совершенно никчемнейшим из пернатых, хотя и при голове. И не серьезен, и ветренен. А в разговоре, так и вообще нелицеприятен. Гнезда своего и то, как надо устроить не смог, не говоря уж о другом. Все давним давно, как к центральному канализационному дуплу подсоединились, а у него все нужник косой на соседней веточке к сучочку пристроенный качается. Вот-вот скувырнется Бедная жена… Хотя… Такая же дура знать, коли жительствует.

– И, что за пернатые? – злословили те, кто были чуть по богаче, да по везучее, –сами, едва-едва зернышко с зернышком сводят, а туда же… Нашлись, нищие благодетели. У Егоровых гнездо ветром сдуло, а этот носится, как угорелый, соломинки в помощь по всей округе собирает. Вот дурень!.. И ведь дельно сказал тогда этому Егорову Тимофей Тимофеевич: Ты братец, воля твоя, но гнездо не по правильному соорудил, слишком высоко. Вот, голубчик, его сдуло ветром. Как к зиме без хаты то? Плохо небось?.. Пусть с моего подворья звезд и не видно, но зато покойнее. Что, скажи ты мне, толку от звезд твоих? Веришь… И помочь бы рад, да боюсь не угодить, зная какой ты обидчивый, да привередливый. Ступай с Богом. А впредь – мой тебе совет, – не витай в облаках, выкинь всякую чепуху, блажь всякую из башки. Все и устроится само собою, как надо. От гордыни, я тебе скажу, все это. Егоров, признаться, сконфузился – не за этим пришел, – но куда правды то?..

Поблагодарил Тимофея Тимофеевича за душевное участие, с тем и ушел. Этот же… У которого самого ни кола, ни двора нормального, с утра до ночи чужую глупость исправляет, от рвения делать нечего летает до ломоты крыльев своих. Понятно бы родичам… Нет же… Совсем чужим хочет понравиться. Кто для него эти Егоровы..? Какая польза ему от них? Мало того, что в своем нищенском гнезде приютил, где и так все без маломальских удобств, – не ступить, ни сесть по нормальному, еще и прикармливает хлебом, бог весть откудова уворованным. Как есть дурень! Не объяснить ему, простофиле, что вот, они же коим благодетельствовал, чувствуя себя в великом неоплатном долгу, признавая себя чем-то обязанными, его же потом и возненавидят. Не за всели надо платить..? Не благодарность, а раздражительная ненависть плата за бескорыстие.

II

В общем… Жили были два воробья. Одного величали Тимофеем Тимофеевичем Гребешковым, – другого, Никонор Никоноровичем Перышкиным. Жили себе рядышком на раскидистой одинокой березе, но никак не дружили. Тимофей Тимофеевич слыл богатым и умным, а Никонорка, по отчеству его никто и не называл, ходил в бедняках, считался мужичком занозистым и задиристым, и уж конечно, ума среднего. Тимофеевича за глаза называли Бобром, и Никоноровича Занозою. Первый, службу себе определил при мельнице, под самой крышей зернового склада, чем чрезмерно в душе гордился на зависть другим. Перышкин же Никонор промышлял хлеб насущный, где Бог даст. Бывало, соберутся мужички ватагою, не от делать нечего, а от жрать хочется, да на мельницу, провиант добывать. Куда там… Тимофей Тимофеевич, тут, как тут. Так примется отговаривать, такими свирепыми котами стращать, что глядь и всякую охоту отбил.

– Куда вам непонятливым, да малообразованным то..? В силках захотелось помаяться, сгинуть за непонюшку табака?

О деточках малых подумайте. Кто их сироток защитит?.. Вы то, хоть в глаза, видели эти самые силки? Мужики опасливо переглядывались, тут же от лихой затем и отказывались. Некоторые и благодарить даже принимались, что уберег от предрасудительного мероприятия. Ох и хитер же Тимофей Тимофеевич. А где быть хитрости, там быть и уму. Промышляющимся же и невдомек, что не о их благополучии он вот так пекся, а о своем кровном. Один Перышкин, дерзко покосится карим глазом, от невоспитанности своей так и ляпнет. – А, что же это ты сам, хотелось бы обществу знать, терпишь явные опасности, чреватые убытками для самой жизни? Всех разуму учить, страсти сказываешь, котами пужаешь… А и жинка твоя с детьми, и зятья со своим семействами, и теща с мужем и кумовьями все у хлеба пристроены. – Что ты, что ты – принимались совестить воробья пернатые, – разве должно так, да о Тимофее Тимофеевиче, умнейшем и благочиннейшем оце – благодетеле?.. в том знать и служба его опасная, что коты не нашим ракитам да березам не шастают, гнездовий не разоряют.

– Знаю я вашего благодетеля – огрызался Никонорка, – подыхайте с голодухи, коли своими мозгами Господь не определил, а я полечу. И так всегда. Если все вправо, то Перушкин в противоположную сторону, все к земле льнуть – он в небеса норовит, где, хоть и вольно, но опасно от злых коршунов. От глупости конечно, все это, от невежественности своей. Ведь, как по правильному рассуждения иметь надо: Богатый, он потому и в достатке своем, что отмечен умом необыкновенным. Покажите, скажем, нищего… Может ли он своими умственными понятиями быть к подражанию многим? Тут и простофиля задаст вопрос: Как не ты так братец почитаешь себя при уме высоком, коли безвылазно нищенствуешь? Наука-наукою, книжки там всякие… Где скажи ты мне, результаты твоей учености, плоды ее чувственные и вещественные? И ведь правильно задаст вопрос, по справедливости. Не должно умному быть нищим, мастеровому без достатка. Народ, к пониманию этой отрасли никогда не ошибается. Хотя, чего там таить, не шибко жалует богатых, кровопийцами хулит. В отдельности же, каждый завидует. А как не завидовать, когда, почитай, большая половина общества с хлеба на воду, а малая его толика жрет, не нажрется.

Выскажи Перышкин все эти дерзости за глаза, да с подковырочкою какою похабною, мужички все, как сеть, жеребцами ржали бы. – Молодец Никонорка! Так его толстобрюхого! Что ни на есть, под леща разделал… В лицо же, да и еще прилюдно… Ни-ни… И с какой земли этакое холуйство взялись? Было бы только у одного воробьиного народу… Почитай по всему миру этакое правило распространилось. За глаза – скотина, в глаза – ваше благородие. Возьмите скажем Перушкина… на все руки мастер, душа воробей, весь на миру в своей открытости и сердечности к нуждающимся, а беден.

Значит дурак. И ведь правильно. Кто же тебя будет уважать, когда ты от бескорыстия своего, кому ни попадясь себя же и отдаешь в работу. Кому не известно, что выгребанием общественных нужников никакого почета не наживешь, кроме, как презрения. Не сам ли правдивец народ это вывел? Птица, знающая себе цену ходит гогольком. Уважают не тех, кто делает всякую работу на благо всех же, а тех, кто из уважения к себе, знает себе цену, и порою, вообще не работает. Кто не согласен?.. Бродят тут всякие доморощенные философы, пудрят мозги честным обывателям. Не один ведь, знать, такой Перушкин?.. Позволительно ли с лету высказывать разные неудобные и даже вредоносные мысли, да еще и в кругу сорок? Кто вам простит этакие наблюдения к примеру, вот это: – Закономерно, что стремятся управлять другими те, кто ничего иного не умеют делать. А так, как ничегошеньки они делать не умеют, не умели, да и не хотят, кроме, как жить за чужой счет, то и правление их соответствующее. Чистейшей воды фикция. И это о власти… Ведь страшно не только сказать, но и подумать. И еще… – Скворечники, где разноперая чиновничья братия сваливает пух на своих задах от бесконечных сидений, почему то взяли за моду, и напоказ, выбеливать известью, называть белыми. А почему? Не что намекаешь Никанорка? Не от Бога ли всякая власть? Так, что сиди в своем гнездышке без элементарных удобств, чирикай в ситцевый платочек. А о власти… Ни-ни… Не сам ли народ их благодетелей призвал управлять собою?

III

Жили были два воробья. Один умный и богатый, другой – бедный и глупый. На одной березе проживали, но на разных уровнях. Случись нежданная беда. Средь ясного неба, откуда ни весть, сухая молния прилетела, да как ахнет в самую середку березы. Богатого хоронили с великими почестями, по самому наивысшему разряду. Одна кинорисовая домина кучу денег стоила. Бедного закопали в гробике сосновом, не струганом и занозистым, самым простым образом. Мало кто пришел попрощаться. А те, кто пришли вскоре же, не умыв и рук спешно разбежались, дабы не опоздать с тучкой трапезе. Знатные поминки были у Гребешковых. Много народу пришло помянуть богатого. Некоторые так увлеклись закусками да винами, что и совсем запамятовали где и по какому поводу трапезничают; – вольные песни запели. Хоть и зашикала на них основная масса сознательных, все равно веселые получились поминки по безвременно представившемуся воробью Тимофею Тимофеевичу. Царствие ему небесное. Аминь.

О государстве, его устройстве и войлочном сальнике по имени Стрелочник

Вот, казалось бы, построил народ себе город – царство– государство, о котором мечтал испокон веков, – живи и радуйся. Нет же… И строительных лесов толком не успел разобрать, как началось падение. С маленькой незаметной червоточинки началось, с одного мизерного кирпичика, уложенного не так, имя которому – человек. А ведь еще прорву лет назад, именно он, единственный, усомнился, заметив: – Не то братия стараемся. Все, кажись, просчитали, но не по Божьи. Быть обиженным. Засмеялись остальные: – Экая беда! Уж то от Выше… Нищие до скончания века будут пребывать с нами. Земли много. Пусть отделятся, и сами попробуют выстроить себе справедливое государство обиженных. Рухнул город. Погреб под своими руинами и тех и этих. – Эх… Сказали избранные, чудом спасшиеся. Надо было еще тогда прислушаться к голосу единственного, противоречащему всем. Возможно, устояли бы. Ведь нищим только и надо, что милостыни. Но, и по поводу этого у них тут же произошло разделение. Среди стада спасшихся не оказалось ни одного богатого. Иное было. Не осознающие глупости своей спешили остановить тех, кого считали явно заблудшими, т.е. еще более глупыми, бежали за ними, воздевая руки к небесам кричали быстро удаляющимся: – Куда вы, неразумные, стадо ослепшее? Погибните! Не о себе ли пророчили? Был ли когда либо на земле из рожденных от женщины сумевший отделить глупость от Мудрости?

Посмотрите на руины…

Спросите всякого: Какая из придуманных на свете государевых машин самая наипрочнейшая и верная в смысле движения и безопасности? И вам, наверняка, ответят – паровоз. Выполненный целиком из надежного железа, с многопудовыми колесами и рычагами, он, кажется бы и не должен никак ломаться. Чему там сомневаться, гнуться или трескаться, когда все вот такой толщины, что – О-го-го! И действительно… Соняще – фыркающему существу с фантастической внешностью служителя преисподни, пред которым не только кувалда и лом, но и сам адов пламень робеет, можно ли чего бояться? Однако… Смею вас разуверить. Не смотря на свою суровую внешность, потрясающую прочностью, паровоз довольно хрупок, весьма даже раним огненною душою своей, при самой незначительной поломке может испустить и дух. – Как такое возможно? – усомнитесь вы, особенно те, кто искренне верует в незыблемость и мощь железного государства, грозной поступью несущего всех нас в лучезарную страну под названием «Будущее» Ну, понятно бы, когда от катаклизмов самого времени колосники не выдержали и  прогорели… Или какой кривошинно-поступательный шатун эксцентричного характера разбалансировался а но простому – распоясался, в результате чего от вибрации вал разнесло к чертовой матери. Как не понять. – Нет же… Оказывается и паршивый сальник – ничтожнейший прыщик на стальном атлетическом теле, черт знает и из чего сделанный то, одним лишь неповиновением способен угробить титана, остановить ход истории, а то и вообще повернуть вспять.

Чугунная громадина, что вот только, буквально только что мчалась по рельсам, разрывала воздух широкою звездною грудью, вопя от несказанной радости истошным трубным голосом мертва. А почему мертва? Да потому, что войлочному сальнику пар надоело сдерживать, в холодочке помечтать захотелось.

– Ты для чего поставлен – скотина зажиревшая? – так и хочется спросить его. Каково твое жизненное предназначения – клубок волосяной, а? Ишь, размечтался… Допустимо ли думать о том, о чем тебе думать недопустимо? Твои обязанности – излишки пара стравливать от чрезмерно-бурной кипучести котла – вот твои главные обязанности. А еще, – давление нормальное поддерживать, в коем и есть жизненная государева сила, приближающая нас к этому самому Светлому Будущему. – И не надо – грозно перебьете его – личную ответственность перекладывать на ничего неведающий воздушный клапан у которого пружинка ослабла. Справлялись уж… Пружинка действительно выпрямилась во весь свой рост, перестала давить куда надо. Понимаем, конечно, что пружинке должно быть заневоленной. А где, спрашивается твоя инициатива, смекалка где? Что, без этого курчаво-завитого куска проволоки никак нельзя, слабо? Вцепись зубами, разбухай, умри на посту, но не смей дать этому пару вырваться туда, куда ему и не надо. Вам бы всем только и оправдываться. Шайба, и та умудрилась спереть все на гайку. А с той, что за спрос, коли у нее башка свернуло на лево… Ее поди еще и с ищи… Скрутилась самовольно по резьбе и дала деру в неизвестном направлении. Шутка ли… Почитай по вине ее расхлябанности паровоз дух испустил, а ей и дела нету.

Со всех конечно спросится историей-матушкой. По всей строгости спросится. Никто от ответственности не уйдет. А ведь как умирал… Как умирал! У некоторых от жалости сердца на мелкие осколки по разрывало, от праведного гнева поршня в цилиндрах по прогорали. Тяжело, можно сказать, кончался. Кочегар в поте лица кочегарит, топка аж до красна раскалилась, а он стоит, как вкопанный и кричит криком истошным, паром исходит. Пока то, да сё, пока уяснили причину, уголек как есть, весь и кончился. Да, что там уголек… Вода, без которой, как известно, и не туда, и не сюда, перешла в состояние невесомости. Улетучилась водичка. И со смазкой беда.

От нестерпимого жара истопилась. Не подмажешь, – не поедешь… –А не злой ли умысел в том – задумаются некоторые из вас, что по догадливее? Не губительстволи? Не сговорились ли как между собою сальник, гайка и пружинка?.. Возможно, возможно… Хотя… Кто такая из себя эта вертлявая гаечка?.. Способна ли она с низвести на нет ход железного исполина? Кто, в сравнении с этой стальной глыбою, от созерцания которой и дух захватывает паршивый сальник? Вынь и выкинь. А пружинка?.. Однако… факт не лицо. Паровоз без  пара – не паровоз. А всему виною –  сальник. Сослать мерзавца на…