Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

СОННЫЕ ВОДЫ

I

Не для того ли человек терзаемый сомнениями возвращается обратно на землю, чтобы вспомнить себя? Редко кому это удавалось. И слава Богу. Ибо… Познавший истинное имя свое – посеял одиночество, растворил радость свою в омуте печали. Велик и одинок в безбрежной грусти Бог; подобен малому из рожденных, утратившему интерес к многоцветию игрушек своих. Так зачем же я придумал себе этих лжепророков, увлекся игрою их радужных слов. Они ровны сложенным числам игральных костей, что брошены удачливой рукою на поле мрака? Не для утверждения ли самого себя, бесконечно умноженного именами, явился я в этот мир? Новые прописные истины оказались старыми. Почему же я от них отошел? И, что это я за лицедей такой; брожу из круга в круги, проповедую то, что следом отрицаю? Когда же это я успел нашептать камню придорожному то, во что сам не верил, что и так давно позабыл? Не он ли своим вечным молчанием воскресил эти мысли, когда я прижался к нему, утомленный бесконечностью дороги своей, дав отдохновению ногам? Ничто не исчезает бесследно…

 

II

Опасайтесь правоучительствующих, громогласно хулящих всякое безнравие. Особенно тех из них, кто далеко еще не стар, у кого кровь в жилах играет. Сторонитесь нищих, нарочито ударившихся в Бога, выпячивающих напоказ свою веру, - гневливых, прилипчивых и задиристых, пекущихся о спасении душ собственных более. Опасайтесь целомудренниц, горделиво несущих смиренность христовых сужжениц – невест самой Невинности, не скрывающих выражений гадливости на постно-умиленных лицах.

Прилюдно мужчин они сторонятся, замужних женщин ненавидят, девиц, а они у них все легкого нрава костерят по чем попало, иезуитски и восторженно. Хотя… Если признаться, как на духу, именно им более и завидуют.

Первые, из выше перечисленных, как правило, сами раздираемы изнутри страстями – глубоко порочны. Вторые, подобны слепым поводырям, увлекающих в пропасть. Третьи, не уступают в своей развращенности ни первым, ни вторым, добавляясь ко всему этому буйством сексуальных фантазий, удовлетворений которых ищут в бессонных бдениях за чтением книжек с сомнительным содержанием, смакованием неприличных журналов с откровенными картинками.

Можно только догадываться, что сотворяется в умах и душах этих стерильных дам, какая несовместимая гамма чувств будоражит их естество, изнуряя всякие физические силы, оставляя печати синюшности под глазами, нездоровой бледности на лицах. Нравоучительствующие, народ говорливый и назидающий. Речи их подобны журчащим весенним ручьям. Полные прописных изречений, они скоротечны в своем потоке, мутны и иносказательны. В том их таинственность. Им же кажется, что сам Господь Бог правит их устами, дабы они учительствовали и только учительствовали; исправляли всякую кривизну на пути ровные. Но не у Всевышнего ли сказано через Его истинных Речителей: Широк, просторен и прям путь ко мраку. Многие идут им, ослепшие. И наоборот: Тернист путь к правде, извилиста дорога малого стада избранных. Интересная штуковина получается эта мораль. Как удержаться на стезе веры и не упасть в пропасть, где неугасимый пламень и червь неутомимый? Тем, кому вменено (кем?) глаголать оную, к поддержано хоть какого-то порядка среди стадо хромого, быть пастырем этого стада, тех наиболее и искушает дьявол – отец всяческой лжи. Слаб человек. – Не берите с меня примеров в житейностях моих мирских – со скорбию и смирением в голосе раскаивается поводырь, –  и трижды, и четырежды, и более искушаем выше вашего. Велик подвиг отречься от соблазнов и устоять. Прости Господи грехи наши…Не по мне судите; но следуйте Слову, коему вас научаю, – неизменному и истинному, изошедшему из Лона Всеблагостного. Аминь.

Почему-то, так и хочется спросить: – Что же это ты – благой отец, научаешь тому, чему сам следовать не в силах? Оправдывается всяческими трудностями пастырского служения, тяжестями всевозможных искусов, свалившихся на хрупкие мирские плечи. Уж лучше тогда вообще не проповедуй и живи миром, коли, не то что какой иной, а и своей души упасти не можешь, своего живота укротить не в состоянии.

Дамочкам же, с глазами алчущих телесных милостыней, но таких горделиво – неприступных, как сама Бастилия, так и хочется посочувствовать, приведя в пример вечное: – Не Бог ли явил сотворенному сыну Его женщину, к бесконечному умножению рода человеческого, дав ей имя – Жизнь? Представьте себе… Адам всего лишь Красная Земля, глина несчастная, пыльный прах под ногами. А Хава!.. Хава – Жизнь, дар Божий – женщина! И не в Писании ли сказано: Всякому дающему от щедрот его и бескорыстия его умножится во много крат. Так, что, одно остается дополнить, обращаясь к дочерям Евиным: Не скупитесь девы ни щедроты, всячески доставляйте удовольствия ближним своим. А главное, никогда не забывайте о бескорыстии.

Не с торицей ли все возвернется к вам, к вашему же удовольствию? Возможно, что примеры мои мало удачны, скорее всего являются исключениями из общих правил, чем это есть на самом деле… Возможно… Все возможно. Но только почему, задаю я себе вопрос , исходя из своих жизненных наблюдений, именно, многие из тех кто, казалось бы более всего ратовали и пеклись о божественном, высоком, нравственном, на деле оказались и эгоистичными, и высокомерными; мало способными к оказанию реальной помощи, простому человеческому сочувствию? Почему? Все что угодно, лишь бы не сеять, не пахать, не делиться последним, именно последним, а не от излишеств своего достатка. Но, зато… Как кипучи они были в рассуждениях о догматах веры, полагаясь на свою набожность. Какой красноречие обуреваю ими в суждениях о морали, о всяческих искусствах, литературах и поэзиях, всему тому, что облагораживает душу, О существовании которой они в разноречии. Не потому ли, многие из оных мусорят, но за собой не убирают, мочатся мимо общественных унитазов полагая, что на то есть уборщики, имеют законных мужей и жен, но изменяют. И это, так же подмечено и назидательно вынесено мною, как урок, благодаря настойчивой наблюдательности из самой жизни.

Суть же того урока проста, ясна и незыблема: Не осуждай, и не ищи соринки в глазу ближнего своего… Со смирением убери за гадящим следы его мерзости. Ведь это тебе надо?!. Не вступай в словоблудные споры о чистейших основах морали и веры с теми, чье дерьмо, вот только что, убирал руками, – вымараешься ложью. Скажи так: Друг! Ныне ноги твои умыл… Чем еще могу послужить? Весело, и с радостью в глазах скажи. Дабы никто не обличил в гордыне. А коли не в силах творить правду вот так, то знай: Печати огорчений на твоем лице – уже есть зримые доказательства твоего несовершенства. Не тем ли хочешь возвыситься, горделиво показывая всем своим видом: Я не с вами. А с кем же ты?.. И только тогда, когда из многого стада отделиться некто, подойдет, обнимет и скажет – я с тобой… Знай, что в мире ты уже не один, а вас двое. А где есть двое, быть и третьему и четвертому, и пятому. А самое главное… Сам по себе слова – пустота звучащая. Никогда, никого не учи на словах. – По делам твоим судить тебя будут. Не секира ли лежит при корнях бесплодного дерева?.. Опасайся нравоучительствующих, громыхающих словами, подобно каменьями. – Слуги ада. Стерегись блудниц, сокрытых вуалями неприступности, волосяными гавчанами праведниц. Не в их ли затаенных зеркальных омутах заблудился сам Сулейман? А кто ты?..

 

III

Упокоены смирением погребальные склепы. Мхами поросли каменные клади. Что же так настораживает? Не гулкое биение собственного сердца в тишине сводчатого крова нарушающего древний покой? Не предостережение ли суетным? – Все когда-то кончается и это пройдет… Тишина…

Но, не в тихом ли болоте черти водятся?.. Истинная страсть не на видимой поверхности воды, среди бурлящих и перекатывающихся волн, а под неподвижной хрустальной гладью, чарующей покоем. Стерегитесь силков блудниц молчаливых. Глаза их подобны манящему омуту, места их обитаний – покой. Нет… Не в греховных вертелах буйной страсти, а в священной тиши музеев библиотек и архивов нашли себе пристанище призрачные фантомы, созданные женщинами, только женщинами, сотканные из тончайших флюидов их страстных мечтаний. Даже домовая нечисть – любители погреться при луне и та их стережется. Что в сравнении с ними, бледные тени нераскаявшихся душ, некогда любвиобильных весталок древнего храма Артемиды Эфесской?.. Так, пустяк. И хоть они и по ныне пугают особо нервных и набожных Римлян, восставая колышущимися столпами света из мраморных руин, на самом деле, никто их уже и не боится. Всему ныне есть научное объяснение, и особенно для тех кто свято верует в эту самую науку. А тому, кто не очень верует, или допускает нечто иное, как не похолодеть, не содрогнуться, при лицезрении возникшей из ниоткуда флюеристирующей хари, которая еще и причмокивает? Почему же, спрашивается, именно в хранилищах благости завелись этакие бяки? Кто их подселил туда? Да и зачем они там? Пока, как мне видится, а это было намного раньше, в подобных культурных заведениях служили мужчины, только мужчины, все было без дураков. Не тот материал… И грубы, и не отесаны, и с эмоциональной структурой воображения проблемы. Ни в коем разе и близко не сравнятся с женщинами, чьи чары, аж от самой неувядаемой богини Лилин.

Так вот. Пока в библиотеках, музеях, архивах обитали мужи ученые в обильно напудренных париках, все было, даже, очень пристойненько! Не шастали по пыльным закуткам чердаков и подвалов те, кому по закону должно покоится, не пугали честный народ, смущая: Этого не может быть… Научная мысль подобного не допускает.

Как не допускает? Вот, они, тебе родные… И скачут и кривляются и даже бормочут нечто, от чего волосы дыбом. Не уж то не все предусмотрел Аристотель-предтече материалистических основ Марксизма-Ленинизма. Вот вам и крамольные мыслишки, да шепотом. Конечно, и с мужиками случалось иной, особенно по пьяни. Чего не причурится, не померещится… Тут и говорить нечего… Призумция психиатрии. И праведный Ной позволял иногда лишку красненького. И хамы хамили. Хамы во все времена хамят. Так вот… Как только идеи матриархальных начал возвратились на круги свои, окрепли, обрели устойчивые черты Великой Коммуны, а женщины заполнили покинутые мужественными мужиками их насиженные ниши все и началось. В сакраментальных покоях тишины расцвел дух безбрачия. – А, что это такое? – спросят некоторые из наивных и простодушных полагая, что речь идет о неком новомодном сектантстве с основополагающими признаками феминизма. А это, по всей вероятности то – ответят им другие из сведущих и не так их наивных, – что, почему то, именно женщины музеев, библиотек, архивов, страстно грезя мужиками, еще с большей страстью уклоняются от их мужественных уз, препологаемых на всю жизнь. – Нашли дуру!.. И хлопотно, и скучно, и совсем не романтично. Пошло, можно даже сказать.

– Свобода, свобода и еще раз свобода! – вот истинный девиз хоть мало-мальски уважающей себя феминистки, этакой «Эмансипе», видящей в любом мужчине тирана-рабовладельца и узурпатора.

Иное дело мечты… Материя тонкая и сугубо интимно-индивидуальная, можно сказать. Не запретить, ни подсмотреть в щелочку. В мечтах мужичка можно так возвысить, наделить такими телесами, дабы не забывал своих прямых обязанностей, что о-го-го!.. Да и прочих выгод не счесть. Не пьет, ни курит, не жрет, по ночам не храпит скотина. И с одеждой… Тут и вообще без проблем. В чем родила, как есть привлекательней. Негоже мускулатуру и прочие прелести под тряпками прятать. А если надумает куда налево с какой фантомочкой – туда ему и дорога. Трудно что ли другого придумать, еще красившее? Да хоть на каждый день. Вот и понапридумали…

Последние же, в свою очередь, обретя с микролетными телесами самость, не мешкая, уже сами намечтали себе по подобию своему женщин, явив миру еще болу тонкоматериальную субстанцию блудниц, для которых и свинцовые стены не преграда, и расстояния и космическим измерениям – что плюнуть. От таких и не убежать, и даже сквозь землю не провалиться. Им пространства между атомно-молекулярными решетками, что дырявый забор. А чья в том вина? Не очкастая ли библиотекарша Глаша, томимая высоконравственно-художественной страстью выдумала себе мужика, инвольтировала в него все свои чаянья?.. Вот он, следуя ее примеру подобным же образом и сварганил себе бабу… Да какую! Такие умопомрачительные сексуальные мысле формы вложил в нее, что и представить даже страшно.

Однако!.. Мы, кажется уж слишком отвлеклись, углубляясь в жуткие дебри метафики, откуда, не отпасись их, и возврата кажется нету. А потому, продолжили свое повествование, относительно этого любопытнейшего предмета, просто и ясно. Жила, была библиотекарша Глаша. Смирновская Глафирия Викторовна.

 

IV

В городе N, не на самой окраине, но и не в центре, а так, где-то между, в косом переулке, в просторечии обозванном кишкою, жила, была девица по имени Глаша. Редкостное, надо признаться, для нашего времени имя дали ей родители. А может, вовсе и не родители, а какая из бабок настояла, в память уже своей упокоенной бабки. Все может быть. Не от тех ли кого в старину называли глашатыми, произошло это имя? Работала Глафирия, по батюшке Викторовна в библиотеке, а потому, начитанности ее мог бы позавидовать и сам голова города. А кому не известно, что уж кто-то, а такие высокие люди, поистине считаются самыми из читающих. Иначе… Это уж и не голова, не кладезь светлых мыслей, а нечто иное. До самого, что называется ужаса была умной девушка Глаша. Потенциальные женихи, при лицезрении ее мудрости, что аж светилась в области темечка, так и разбегались дружно, кто куда, в душе коря себя за худоумие. А как же иначе?.. Кому нужна такая премудрая? Мужику дура завсегда прелестней. Ее и обмануть, как, легче, и соблазнить сподручнее. Да и самому… Кому хочется дурнем, да при умной бабе?..

А потому… Поумничав так, аж до тридцати трех годков, и уяснив, что второй половины ее умозрений и днем с огнем не сыщешь, и даже при дополнительном свете маковки, в коем и крылась настоящая причина ее бед, библиотекарша на все плюнула, и решила придав себя в жертву, идти до самого конца – всецело отдаться волшебству знаний, от которых, как ей казалось начало истоков всех добродетелей. Но, чем более она стремилась к свету, гоня прочь лихие и назойливые мысли, подобные степным мухам, тем более, где-то там, в глубинном потайном чуланчике сознания, трепетным пульсом кузнечика начинал биться, возгораясь, нечто, подобное истоме, чему не то что какого объяснения, но и вразумительного названия еще не придумано. Лишая покоя, самозваные грезы неустанно давали о себе знать; самым наглым образом путали мысли, отвлекая от безгреховно избранного пути, мучили по ночам наипохабнейшими по содержанию сновидениям, по воспоминанию о которых у высоконравственной Глаши Смирновской непроизвольно начинали краснеть уши и слезиться глаза, что было верным признаком приближающейся мигрени. И, что тут поделаешь… – Вот ведь скотина! – чертыхалась по утрам книголюбка. Не успеешь и глаза закрыть, а он – самец необузданный уж тут, как тут со своими грубыми и развратными приставаниями, продолжений которых, хоть и стыдно признаться, хочется до бесконечности. Только, где, на ромашковом лугу размечтается о возвышенном, небесно-звездном, как глядь, а мысли уже и набекрень. Букашки-таракашки, бабочки, не стыдясь света божьего, на былинках-лепесточках любовью занимаются, в немыслимых позах сплетаются; птички в кустах на веточках не нацелуются. А о иных, что величиною от хомяка или кролика и глаз оторвать нету мочи.

О каких тут бескрайних просторах Вселенной, музыке небесных сфер, когда эта мировая гармония перед глазами, бесстыдно придается любовным утехам, создают, вернее зачинает себе подобных, когда соседский кобель Гаврик с дворовой суки Маньки часами не слазает? Не о том мечтания. Невзлюбила Глафирия мужиков земных, землею приземленных за то, что и вовсе кажется перестали замечать ее, такую одухотворенную, плюнула на них, принялась мысленно изобретать своего – идеального рыцаря, с высшими, наделенными ею качествами.

Ясное дело, о каком мужике мечтает каждая баба… Так его выдрессировала, что иной раз, стоило только едва прищуриться, как он, тут, как тут, готовый, и со всеми своими дарами – достоинствами, интеллектуально-духовно инвольтированными его же. И ну давай лобызать, куда только можно, вернее, куда высоконравственной мыслью допускаем, подминать расслабленные косточки, выделывая чудеса акробатики, поз которых и не счесть, Во! На что способен микролептонный гуманоид которого придумала пылкая баба. Тут уж без всяких дураков и на полном серьезе. Крепкий и ядерный получился рыцарь. Не от недоделок ли наши разочарования?..

Кому, и это вам скажет любая женщина, нужен внезапно испортившийся мужик? А потому, Диего Омарио, как она его романтически назвала, был неутомимо бодр энергичен, любвеобилен, среднего ума. Даже глупой бабе не хочется, что бы ее вторая половина действительно был умнее, чем она, витал в облаках, наизусть читал из Божественной комедии Данте. И не простой какой ни будь мужик, а его же придуманный… Да от него и не требовалось этого другого. Вымышленный таким , каким он есть, он изначально и вцелом был плодом ее пылкого воображения, слепленной мыслеформой, фантаном, предстающим пред создательницей лишь тогда, когда на то было ее соизволение. Ох! И ошибалась же Смирнова Глафирия Викторовна, так ошибалась. Подозревала ли она, допускала ли и умственно, что миром правят и несколько иные законы, и что свобода, есть высшее из стремлений любой из частичек целого, какому бы уровню сознания она не принадлежала. Возможно теоретически и сталкивалась где, в силу своей необыкновенной начитанности. Но!.. Ведь то теория… А тем временем Димего Омарио, которого она почему то, и непонятно почему, называла еще и Доном Амаретто, Незаметно и помаленьку стал обретать самость, уплотняться энергетически, проявляться материально или по простому – матереть. А был ли на свете кто из созданных, не восставший против своего же создателя?..

Библиотекарша Глаша, хоть и слыла ужас, как продвинутой во многих областях, включая метафизику, ответственный момент явно проворонила. Беспрекословно – неутомимый любовник к тому времени взрастил в себя такую волю, и мощь так проникся сознанием к самому себе любимому, пусть и микролептонному, так возолкал свобод, что в один прекрасный день, увы, прекрасный не для Глаши – Глафирии Викторовны, не только не подчинился исполнять возложенные на него обязанности любовника, но что и еще хуже – обозвал похотливой дурой, самкой африканского павлина. Попытки стереть взбунтовавшую грезу, перевести в разряд хотя бы частичного небытия, к желанному результату не привели. Диего Омарио не только не распался на мельчайшие атомы, исходя из фундаментальных основ молекулярной теории старика Демократа Абдерского, но наоборот, так осерчал, так распоясался, что тут же, явил перед воспаленным воображением Глаши Смирновской, грудастую и молоденькую фантомочку, самого наиразнузднейшего обличия и не сколько не смущаясь богини-создательницы начал ее всячески лобзать. На отчаянный возглас: кыш развратники, – оба одновременно показали язык, а фантомочка еще и неприличный жест. После чего исчезли в неизвестном направлении. Сгораемая жуткой ревностью, – наипакаснейшим надо признаться из всех чувств, в отместку за беспринцидентную черную неблагодарность, Глафирия Викторовна в первую же ночь, хорошенько настроившись, пригрозила себе аж двоих флюидов, не менее могучих, чем восставший отступник, устроилась между ними по середке и мысленно приказала тешить. Мужички, явно не ожидавшие такого от высоконравственной плоскогрудой девы, многозначительно перемигнувшись, стали конаться, мужественно бася, уж позабытую было Глашкой детскую считалочку.

– Ани, бани, барабани, ехал мужик на баране, тыр-р-р, тыр-р-р – выскочил, отдай мои калачи. Калачи горячие три копейки сдачи. Стакан, лимон – вышел он. Проигравший – копия и близнец первого и к тому же, что две капли похожестью со сгинувшим Дон Амаретто, почему то выразил несогласие, стол жилить, нудя уже противным недозрелым голосом подростка: Ага… Хитренький какой… Не по честному. Давай конаться заново. Тыкая друг в друга пальчиками, через смиренно покоящуюся Глашу, принялись считаться по второму, по третьему, а потом и по четвертому разу, пока библиотекарша, отчаянно зевнув, совершенно не заснула.

 

Сны не выбирают. Они сами по себе снисходят Бог весть откудова, без всяких уведомлений посещают кого хотят, и когда им вздумается. Смысл же их, зачастую, настолько туманен и иносказателен, что понять, о чем это, дано далеко не каждому. Лишь редким, избранным, наделенным даром предвиденья, удается кое, что уяснить. Простой же смертный жутко мается воспоминаниями, пытаясь из обрывков явной чепухи связать нечто разумное; ходит задумчивый и отрешенный, и до той поры, пока не привидится очередной, еще более бредовый. Пригрезятся этак сказать, невозможная жаба а того хуже покойничек, прости Господи, дед Михей что от водки помер лет с десяти назад… С жабой еще можно как разобраться. Лягушки, да прочие болотные гадости завсегда к изменению погоды, к дождичку, к слякоти значит. Хотя?.. Слезы, так же считаются слякотью. Пойми, что к чему эта жаба… А вот покойный родственничек, что лет десять как представился от горячки, да и еще в драбодан пьяным?   Черт знает что… Хотя… Не совсем трезвый покойничек, если не зазывал куда, то еще сносно. А вот, ежели, сам наливал да до полного края, а потом еще и пил в обнимку – скверное дело. И народ уж в том, точно не ошибается. А так, как сон просмотреть по заказу не представляется возможным, надо смириться и довольствоваться тем, что дают. Не орать дурным голосом от причудившего страха, который, всего лишь пригрезился и которого по правдышному то и нет. Ведь Распределитель снов может и обидеться. Несчастен, скажу я вам человек покинутый снами. И я знал такого. Помер правда, отмаялся. Уж он на своей шкуре познал, что материться по утрам негоже. Мало ли, что и кому во сне дается и у кого отнимается… Видите ли… Не налили ему опохмелиться. Сеньку-собутыльника уважили полной, а ему и не предложили. Так привиделось. Распсиховался, разматюганился, едва глаза продрав. Вот, и полишился сновидений.

– Эх, вздыхал он впоследствии, печально, ложась в постельку, как в последний раз. Опять умирать. Воскресну ли?.. И так, почитай, на каждую ноченьку. Небытийность его так достала, что приспособился было засыпать с неотключенным радио. Куда там.

Не помогло. Пока не спит, – музыка играет. Как заснул, – что в бездну провалился. Вот, что значит для человека сон. Помер уж окончательно. Умная же Глаша не поступила так неразумно. Не кляла видений своих последними словами, какого бы их содержания не было, принимала, как есть.

А потому, сны не покидали ее, воодче, являясь доказательствами полноты жизни во всех ее немыслимых реалиях, соединенных в единое и неразрывно-целое. Подобно легкокрылой бабочке уносилась она волею ветра в волшебную страну грез, о существовании которой светила науки как бы догадываются, но, почему то, помалкивают.

 

 

 

 

V.ГЛАШИНЫ СНЫ

По пустынному и песчаному берегу моря, вдоль самой кромки набегающих рябью воли носится странный петух. Гребень и бородка ярко-красные, загнутый крючком клюв широко разинут, перья на голове и шее черные, блестят антрацитом. Все остальное же, начиная от грудки и кончая развивающимися ленточками хвостам – белого цвета. Оригинальная птица. Ножки, правда, подкачали. Не петушиные какие то ножки а самые, что ни есть куринные. Толстенькие, коротенькие и без шпор. Странный петух. Скачет стремительно по желтому песочку, кудахтает, что курица-наседка, приседает. Углядит какую ямочку или впадинку, шаркнет ножкой, присядет, заорет непетушинным голосом глядь, а в луночке уж и яичко, какие куры носят. Вот да петух! Вот да птица! И, как это у него так ловко получается? Не успеет и пристроиться толком, на бегу, можно сказать, а яйца, так и сыплются. Тут в небе, что-то, как ахнет, как зарокочет, подобно раскатам грома. Петух скок от берега, и ну тикать во все лопатки в сторону возвышающейся дюны, да вверх, по пологому склону. И ведь вовремя. Бывалая, знать, птица. Море, как вздыбится волною, да, как хлынет в то самое месть, где вот только что носился яйценосный пивень. Расплескалось вольно по песочку, и тут же с шипением откатило назад, смыв за собою все до единого яйца. И опять, тишь, да гладь. Не успел и песочек ровным образом высохнуть, а он уж назад на хвосте с бархана катится, спешит значит. И ну, давай, в припрыжку, вдоль бережка, туда-сюда бегать, да приседать вопя дурным голосом. – Что это такое? – подумала ошеломленная увиденным Глаша, и, почему то посмотрела в, без единого облачка, небо. – Из петуха суп сварили – был ей ответ из самых поднебесий, – это его неприкаянная душа носится. Наказание такое. – А, что же это за наказание такое, вопреки мужеского естества? – переспросила она и почему то густо покраснела. – А вот, пусть знает, что значит яйца носить… По жизни только тем и занимался, что девок брюхатил. Наперво Григорием звали, на гармошке лихо играл по разному. А потом, когда окончательно спился, да помер перевоплотился в петуха Петьку. Так и кликали дворовые, до той поры, пока из него суп не сварили. А почему? Да все потому, что ни только не извлек уроков из предсуществующей жизни своей а наоборот… Распоясался еще более прежнего. Мало ему сталось своих… За чужих баб принялся. Вот, мужики и кастрировали. И суд по такому пустящнему делу обременять не стали. Чик, и все проблемы… А, что за петух без яиц? Знамо дело, что первый претендент на пововарню. Аудиенция с кашеваром оказалась настолько краткотечной, что отрубленная голова, еще целую минуту пыталась сообразить: Куда все остальное подевалось? Вот, ныне, душа его и носится безутешно, уподобившись курице-несушке, теряющей свои кладки. – Так вот оно, в чем дело! – мстительно ухмыльнулась Глаша. Так им и надо. Наврут, наобещают с короб, соблазнят, а потом и в кусты. А ты ходи с пузом.

Озирнувшись по сторонам, украдкой подняла с песочка свежеснесенное яйцо и быстро спрятала за пазухой.

– Выведу себе цыпленочка и буду ему мамой. Сдались мне все эти науки… Ненавижу!.. Не успела она так и подумать, как тут же все словно переметнулось. На месте барханов восстал березняк – редкий и прозрачный, что весенняя дымка; какая то низенькая земляная насыпь, уходящая сквозь него, по которой, прямо и без всяких шпал, уложены в два рядка рельсы. А вдали уж слышен шум приближающего паровоза. – Как же он едет – всполошилась Глаша, – ведь рельсы совершенно никак не скреплены. Паровоз промчался, обдав с ног до головы тугим ветром и паром, и еще, какой то гадостью, густо пахнущей креолином. Чтобы удостовериться, что все это не сон, Глаша дотронулось пальчиком до холодного чугуна, ощутила мелкую вибрацию уносящегося поезда, задумалась. И ведь действительно… Прямо на землю уложены, и никак, не к чему не прикручены. А паровозы, вопреки всяким законам катятся и никуда не скувыркиваются. – Может быть они по хитрому, да по незаметному, как прикреплены? – Подумала любопытная библиотекарша и, даже, ножкой попыталась качнуть железную штуковину. Кажется, от несильного  нажатия, рельса легко поддалась, и словно невесомая плавно съехала под откос. – Что же я наделала? – всполошилась Глаша. И тут же, как на беду, вдали загудело, послышалось натужно сопение, перемелькающееся с резкими свистами пара, дробные стуки железных колес, и прямо, из прозрачного березняка, с грохотом, в клубах дыма, вынырнула огнедышащая машина с законченной красною звездою на всю грудь. Но самое страшное было даже не это. Из кабины, высунувшись сколько можно, паровозом управлял безголовый петух. Длинные белые перья его хвоста, словно боевые хоругви трещали по ветру. Одним крылом, которое то и дело выворачивалось под тугою струей воздуха, он пытался делать знаки, махать, предупреждая об опасности, в то же время левою когтистою лапкою силился словить летающую стрекозой проволочную петлю, соединенную противоположным концом с какой то загогулиной возле самой трубы. Наконец, это ему удалось. Раздался пронзительный свист. Из Толстенной паровозной трубы посыпались оранжевыми роями искры, следом густо повалил смоляной дым. – Дура! – явственно услышала Глаша, но позади себя. Быстро обернувшись на голос, так и отпрянула. И надо сказать, вовремя. Паровоз лихо подпрыгнув, перескочил через недостающую рельсу, отчаянно лязгнул всеми своими железными косточками, а затем, круто накрепясь на одну сторону, ловко балансируя и вовсе покатил по одной калее. Перед напуганной до смерти библиотекаршей стоял Дон Амаретто, но страшно и представить, с петушиною головою на тонкой ощипанной куриной шейке, с которой, ко всему этому еще и свисал красный, в крупную черную горошину шарф. Над продырявленным верхом соломенной шляпы пламенел гребень. Петушиная борода, подобно слой салфетке покоилась на груди. С опоясывающего широкого и рыжего кожаного пояса свисала на цепочке коротенькая шпажка с золоченым эфесом, похожая более на шашлычный шампур, чем на это благородное оружие. – Верни, что украла – резко произнес он ломающимся петушиным голосом. Не женское это дело, высиживать яйца, да еще и ворованные. – Что?.. – совершенно опешила Глаша, кажется потерявшая дар речи.

– А вот то – передразнил Амаретто, задумчиво поглаживая эфес шампурного орудия. Снеси свое в болях и муках, вот тогда и высиживай. А то… С выдуманными мужиками шастать да блудить – все горазды. А, как рожать… Пусть мужик тужится?.. Так это ли? Замечательно – редкостная и сволочная позиция.

– Эх! Вдруг оживился он, с тоскою глядя в бездонное небо. Мне бы крылья орлиные… За леском вновь загрохотало, заухало, засвистело. Из березового лесочка вынырнул тот же паровоз, что вот только что, чуть не задавил бедную Глашу. Но, что такое?.. Он мчался задним ходом по одной рельсе, накренившись. – под углом сорок пять градусов к колее, как это делают заправские раклисты со своими автомобилями, виртуозным вождением поражая многочисленную публику, собравшуюся поглазеть на этакое чудо. Все повторилось один к одному, как и в первый раз, но в обратной последовательности. Плавно опустившись на все свои многопудовые колеса, прокатив самую малость, он неожиданно лязгнул всеми своими железками, подпрыгнул, перелетел недостающую рельсу и совершенно бесшумно приземлился. Поддав пару скрылся из виду. Вместе с ним исчез и Дон Амаретто. – Когда это он успел так ловко запрыгнуть на паровоз, да еще и на ходу? Почувствовав невероятную тяжесть в области живота, Глаша запустила руку за пазуху, чтобы извлечь украденное яйцо, но за место его, там оказался приличных размеров серый булыжник, кособрюхий, сплющенный с одной стороны. – Носить камень за пазухой!.. Выбросить бы надо от греха подальше. Ведь точно можно кого ни будь огреть. А как не соблазниться тукнуть по темечку, скажем, того же бухгалтера минкульта, – единственного мужика в библиотеке, старого хрена, когда второй месяц зарплату задерживает. Видите ли… Не финансируют ему… Всем дают, а библиотеке не дают. Или Наташку… В тридцать, да еще семь лет баба умудрилась в первый раз замуж выскочить. И не за какого то там хмыря асоциального, алкаша – слесаря водопроводчика, а даже за очень приличного и положительного мужчину, работающего на рынке мясником. К тому же младшего возраста. Повезло же дуре. – А на сколько же он ее моложе? – задумалась она. Да, как есть лет на семь и будет. Дурак! С отчаеньем, размахнувшись, Глаша швыранула булыжник в ближайший куст бузины. Раздался характерный и оглушительный взрыв стекла, такой, какой случается при попадании хулиганского кирпича в парадную витрину дорогого магазина. Из листвы выпорхнул заяц со скошенными от тревоги глазами, по бандитски, сунув лапу в рот, что есть силы свистнул, хрипло заорал: Атас! Рвем когти, пока легавые не замели… Совсем невдалеке послышался лай собак. Чей то назидательный голос, плаксивый и нудный, прозвучал где то, даже не в ушах, а в самой маковке.

– И чем он тебе помешал – камушек то этот? Многие за пазухой носят… И ничего. И более размерами случается… А терпят. А ты уж и швыряться. Вот и вышло… Подруга твоя – Наташка, которой на свадьбе ты желала короб счастья, телегу всяческих удовольствий, вагон материальных благ пролила кисель, на нем поскользнулась. По простому, на собственно пролитом киселе шпагат сделала. Все бы ничего, если бы о край кухонной раковины передний зуб не выломала. Как есть, целехонький и отскочил. Никак не место не пристроить уж… А Митрофанова, главбуха Митрича представленным ему отчетом по расходам, так шарахнуло по голове, что совсем слег болезный.

– Полундра! – еще громче заорал беспризорный заяц и помчался на прямую через пустырь , не разбирая дороги. Поддавшись панике, Глаша кинулась следом за косоглазым, но его уж и след простыл. Выбежав на какую ты полянку увидела не высокое, но кряжистое странное растение. Вернее, это, даже было не растение, а без единого сучочка гладкий, словно отполированный ствол, розоватого цвета и весь в голубых прожилках. – Боже ты мой! – поправила запотевшие очки запыхавшая сновидица, – да это же… Это же, никак, натуральный член!..

– Да, – вдруг заговорил член человеческим голосом, – и не просто, какой ни попало член парламента, а сам корень Мирового Древа. Вот… Тут и произрастаем в одиночестве – грустно констатировал он и почему-то во множественном числе. – А где же ваши листья, ветки где? – спросила Глаша, не без любопытства рассматривая стволо-корень. – Глобализация, феминизация, Европарламент – скороговоркой пробасил корень.

Теперь я не просто сложноветвистое древо, а сама его суть, – первопричина так сказать – Мировой Фаллос. Все лишнее же отпало за ненадобностью. На том и стою.

– А, что вперед появилось – вырвалось у Глаши непроизвольно и неожиданно? Что вперед появилось – повторилась она – яйцо или курица? Господи! О чем это я спрашиваю? – вдруг застыдилась библиотекарша. Как дура. Ведь, что и подумать может.

– Это по поводу каких яиц вы намекаете? – поинтересовался корень и тут же уточнил, – тех, которые курицы несут, а потом высиживают, или, на которых мужики… Когда пиво пьют? Что бы пояснее услышать ответ, в силу ли не очень хорошего слуха, а может по каким иным причинам но корень медленно стал опадать, склоняться в сторону Глаши. Увидя то, она вдруг страшно испугалась, и подобно зайцу-хулигану сиганула в лопухи, не разбирая дороги побежала вон и подальше от произрастающего из земли мирового члена. И только на самой границе сна, перетекающего, в виде голубой дымки, в другой сон она наконец остановилась. На поросшем зеленым мхом камушке сидел Витька Васин, бывший одноклассник, двоечник, разгильдяй и хулиган, а ныне ударник-строитель и даже, какой-то начальник в монтажстройуправлении. Ба!.. – Вы, посмотрите-ка на него!.. Чего это ты здесь расселся? – сердито спросила она у Витьки которого еще звали Васькой. У тебя же двойка на двойке по алгебре. И по другим предметам…

– Как это чего расселся? – с удивлением заикаясь переспрашивает второгодник, быстро моргая своими длинными рыжими ресницами. Ты же сама позвала… Сама же приставала, чтобы научил по правильному целоваться. Вот… – А от этого дети не могут случиться? – с озабоченностью на лице и на полном серьезе спросила Глаша.

– Брехня! – как отрезал многоопытный двоечник.

– Ну, тогда учи – прерывисто и шепотом произнесла она, и сама крепко поцеловала его в губы. Поросший густым мхом камушек зашевелился, словно ожил, крутанулся, а затем и вообще раскатался зеленным ковром. Глаша лежала на спине и широко раскрытыми глазами наблюдала за причудливыми бе

Форма входа