Счастье

Часть II

Бегу, бегу по бескрайнему круглому полю. Бегу в поисках нечто, туманного и неопределённого, которому и названия точного не придумано. А то, что есть, ну никак не может представить эту эфемерность во всём её завершённом обличии: сплошные зеркальные осколочки, распадающиеся на ещё более мелкие, мерцающие, подобно догорающим углям костра, бесследно исчезающие в лучах заходящего солнца. Куда бегу, зачем бегу? И, что есть эта обещанная мне цель, которую Бог весть, сколько времён назад нарекли счастьем. С рассветом, если за ночь не разуверился, всё повторяется изново. И эта унылая, вытоптанная вдоль и поперёк степь, и эта пыль, подобная розовой дымке, преграждающая ясно видеть, и странный путь, у которого никто не помнит начала, не ведает конца.

- Но как так может…? – спрашиваю себя.

- Чему же ты удивляешься? – отвечает тот, кому я задал вопрос. – Был ли кто, из рождённых на земле, от рождения своего зрячим?

Явился ли муравей по своей воле, провозгласив: «Я к вам пришёл…»?

 Осознанно захлопнул ли человек за собою двери прожитой жизни, торжественно воскликнув всем остальным, зябнущим от страха неведенья: «Я не умер! Я жив! Жив, потому, как бессмертен!»

- А Платон…?

- А что Платон…. Теоретик-идеалист. После лошадиной дозы  яда, им же составленного по сложнейшему рецепту, ещё и усугубленного кувшином благородного вина, благополучно почил в бозу. Хоть и по принуждению  принял зелье вовнутрь, но всё же самолично. Забыл, правда, что обещал непременно вернуться, доказав практически правильность своей теории о бессмертии. Онемел, глубокомысленно воздел указательный перст в небо и помер, оставив всех по этому, жизненно важному вопросу, в полном недоумении. А обещал….

Вот и бегу по дороге, название которой жизнь, где мне обещано счастье. То ли оттого, что левая нога чуть короче правой, а может по какой иной причине, но  стал замечать, что бег мой происходит по кругу, да к тому же ещё и против часовой стрелки.

- Это что же такое получается, - с отчаяньем подумал я. – Это, выходит, я и не стремлюсь никуда, а так…. Топчусь на месте. Этак счастья никогда мне не добыть.

Произвожу коррекцию. Резвый бег правой ноги слегка приструняю, левую - поощряю действовать более энергично. Крутанувшись несколько раз вокруг своей оси, перехожу на лёгкий ход трусцой. Всё повторяется, но с противоположным результатом: стремлюсь не навстречу солнцу, обласканный и ослеплённый блеском лучей, а наоборот, убегаю от него, в сторону дугообразного горизонта, смутно видимого, в виде лежащей на боку буквы «С» - начальной буквы этого самого счастья.

На плоской, провалившейся от времени, вершине кургана, поросшего чахлой, выжженной солнцем травой, вижу кучку столпившихся людей в одинаковых белых поварских колпаках, озабоченно озирающихся во все стороны, смотрящих из-под козырьков ладоней в ясное небо. Их странные, почти ритуальные действия, не могли не заинтересовать меня, ищущего, бегущего на край земли. А дело всё в том, что люди, столь пристально озирающие небеса, как сеятели разбрасывали вокруг себя крошки хлеба, одновременно отгоняли назойливых степных птиц, которые настойчиво пытались полакомиться этим самым хлебом.

- Что за нелепица, - подумалось мне.

Подбежав поближе, чтобы увидеть всё это яснее, спрашиваю лицедействующих:

- Что вы делаете? Разве не вы их прельстили хлебом, зачем же тогда гоните?

Они посмотрели на меня, как на сумасшедшего, повертели пальцем у виска. А тому единственному и улыбчивому, который пытался что-то возразить, запретили; заткнули рот хлебным мякишем, хором зашушукали на ухо, но так, чтобы и мне было слышно:

- Не посвящай любопытного. Пусть  сам бегает по кругу, в поисках несбыточного. Мы же не слепые мулы, вертящие жернова, мелящие муку и думающие, что несут поклажу дел своих к краю земли.  Давно, как прозрели. Пусть держится своей пыльной дороги. Нас, ожидающих щедрот, и так, вон уж сколько. Хватит ли на всех этого самого счастья?

 После столь смутно сказанного, как бы и напрочь позабыли обо мне, шумно заспорили друг с другом о самом насущном, то есть о том же хлебе, которого испокон веков не хватает. Схватились, было уж и за грудки, по горячности своей, да Бог миловал.

Совсем неожиданно прибежала, прихрамывая, весть знает откуда, здоровенная белая курица с нечистыми перьями на куцых крыльях, и ну, жадно пожирать эти самые хлебные крошки.

- Лови счастье! – завопили все хором и разом, и ну, гоняться за птицей, столь необыкновенного обличия, которая от страха ли, или специально так, но не только сама обгадилась, а и остальных по ходу измарала с ног до головы. Шутка ли…. Курица величиною с доброго борова. Одному, самому ретивому, удалось, было, запрыгнуть на неё верхом, и, обхватить за шею, да не удержался. Кубарем скатился. Курица же удрала, вопя некрасивым голосом, оскорблено озираясь, в сторону кургана с провалившейся плоской крышей, поросшей чахлой травой, обильно ею унавоженной.

Взирающие в небеса, того и не заметили. Не заметили, что жизнь их уже изменилась. Трава под ногами зазеленела, зацвели полевые травы. Принюхались, разве что. Смотрят из-под ладоней в небо, крошат от краюх хлебных под ноги, ждут собою придуманную птицу Счастья.

Побегал я, побегал, вокруг странного кургана, посмотрел на очевидную глупость, плюнул с досады против ветра, утёр лично оплёванную физиономию, и рванул к линии туманного горизонта, за которым спрятано в сундучке нечто, предназначенное лично для меня, и без которого, ну никак, жить невозможно. И, казалось бы…. А чего искать? Ведь дышим же все одним воздухом, жажду утоляем водицею из общего источника, под единым солнышком косточки греем. Ан, нет же….  Хочется чего-то своего и сокровенного. Какой прок от счастья коллективного, коли своего, личного, не ощущается?

Индивидуумов, лишённых счастья, принято считать несчастными, не счастливыми, бедолагами, мыкающими горе. А по-простому – бедными.

- Ах, бедный…! Ах, несчастный, - говорят, про таких, как правило, те, кто ещё более несчастлив, но никому не хочет в том признаться. Уж так принято. И в том, конечно, есть доля своей правды. Радуются, поют и смеются те из граждан, которые уж, конечно, в чём-то счастливы. Хмурятся, плачут и несут на лицах печать тоски, наверняка, лишённые этого, то есть – несчастливые.

Нищие, не имеющие ни кола, ни двора, как ни странно, в потёмках душ затаённых счастливее тех, у кого этого добра не просто в достатке, а в избытке. Но, что ещё более уму не постижимо, они так же никак не хотят в том признаться; ходят с неулыбчивыми лицами в оборванных нечистых одеждах, внутри же исполнены гордости и мелкой мстительности – чувствами сложными, психологически утончёнными и редкостными, и уж точно недоступными тем, кого они представляют богатыми. А оными они по праву считают всех, кроме себя.

Последние же, то есть богатые, от выпавшего бремени действительно несчастные, делают вид, что у них всё великолепно; и виду не подают, что в душах чёрте что, по поводу и без повода скалят зубы, шумно шутят, веселятся, пьют и едят безмерно. Хотя могли бы и признаться, что с великою скорбью и слезами питие их, и хлеб их во все времена их. Но не признаются. И поверит ли кто им, снедаемым жадностью, которую они называют бережливостью, что они не таковы, коими их считают. А, если, к тому прибавить неистребимую зависть их к более удачливым, леденящий душу страх полишиться всего и враз, и даже живота своего, то и представить сложно, каков во всех их внутренностях раздрай.  Вот вам и всё мнимое счастье.

- Это что же такое на свете делается, - подумал я, - сплошь обман и надувательство. Те, кто вроде, как бы счастливы – притворяются не таковыми. И наоборот, глубоко несчастливые в душах своих, делают вид, будто никому не живётся радостнее их. И заподозрил я, что здесь явно что-то не так. А чтобы подозрительная мысль, подобно мышке, не юркнула куда в потайную норку, достал клочочек бумажки и, как заметочку, лично для себя, вывел карандашиком: кому на Руси жить хорошо? Поставленный вопрос показался до боли знакомым, и потому, чтобы не заподозрить себя в воровстве чужих мыслей, зачеркнул написанное, на оставшемся небольшом местечке поставил вопросительный знак.

Не замедляя бега своего, чисто из практических, так сказать утилитарных соображений, на ухабинах, рытвинах и бугорках стал, ещё и подпрыгивать, размахивая руками, подобно крыльям. Заметил, что и за малую секунду полёта, и с самой незначительной высоты, мир начинает представляться несколько в иной плоскости: линия горизонта как бы отодвигалась, дальняя перспектива пути становилась более зримой. Высота…! Около одиноко выросшей из земли причудливой скалы в виде зуба дракона повстречал странного наголо бритого гражданина в оранжевом халате, но без рукавов, восседающего на плоском камне в позе лотоса. Пробежав почти рядом, сделал вид, что его для меня как бы и нету, стал кружить вкруг каменного столпа спортивным ходом, выпятя назад виляющий зад, по-птичьи выворачивая лопатки. На моё, столь внезапное появление, оранжевый гражданин, кажется, никак не отреагировал. На его загорелом и мужественном пергаментном лице не дрогнул ни один мускул. И, если бы не порывы ветра, и эти полы халата, трещащие подобно боевым знамёнам, которые он, нет-нет, да и пытался приструнить, то со стороны показалось бы, что это не живой человек, а высеченная из красного известняка фигура Будды или одного из ново просветлённых  бодхисатв. Монотонное горловое пение – звуки, исходящие непонятно откуда, неслись, кажется, со всех четырёх сторон одновременно, прокрадывались в каждую живую клеточку, вибрировали, да так, что чувствовалось, будто в животе бегают мурашки. Походив некоторое время, понял, что странный медиатор и не думает обращать на меня внимание, остановился и заговорил первым.

- Эй, мужик! – крикнул я ему на чистейшем санскрите, - я из тех, кто ищет на земле счастье, а, следовательно, и смысл жизни. Как вижу, и ты не теряешь времени даром. Только зачем так проникновенно и отчаянно гудеть? Ты же не буксир, севший на мель….

Слегка отворив воспалённое веко левого глаза, не меняя своей монументальной позы, монах прохрипел: «Пошёл вон…. Ты помешал мне ни о чём не думать; свёл на нет труды многодневного подвига».

- Вот ещё что, - залепетал я, - и не думал я никак мешать. А духовным опытом можно б и поделиться….

Отворив свои раскосые глаза на полную их ширину, монах презрительно ухмыльнулся, мельком кивнул на краешек своего плоского камня, как бы приглашая присесть.

- Значит, говоришь, ищешь счастье…? А зачем?  И ещё…. Для себя лично ищешь это самое счастье или так, на благо всех, в чём, согласись, есть существенная разница. Ты ведь наверняка понимаешь, на что я намекаю, - глубокомысленно подмигнул он. – Зачем тебе всё это?

- Как зачем? – опешил я, собравшись, было уже умаститься рядышком с ним на шершавой поверхности сакрального булыжника, так похожего на строительные подмостки Авраама. – Как же можно мне без счастья? Не уж то всю жизнь, да несчастным…?

Не дав договорить, монах стал беззвучно смеяться, сотрясаясь всем своим высохшим телом. Пред налетевшим порывом ветра его оранжевое одеяние вздулось пузырём, скрещённые волосатые ноги оголились, явив моему взору подобие странного фантастического существа, похожего одновременно и на человека, и на паука.

- А может быть, он вовсе не смеётся, а так плачет? – почему-то подумалось мне. – Может он, действительно, проникся жалостью ко мне, несчастному, ищущему это самое счастье?

Посотрясавшись некоторое время, монах откровенно зевнул, встал на ноги во весь свой немалый рост, сложил пальцы рук на груди в виде странной каракули и, воспарив над землёю, вместе с камнем, не менее чем на метр, стал левитировать.

- Тебе никогда не стать счастливым, - пророкотал он со своей высоты. – А всё потому, что над тобою властвуют желания, главное из которых, желание обрести счастье. Отрекись от него, уничтожь его в себе и обретёшь то, что выше всякого земного и приходящего, обретёшь высшее блаженство, не имеющее ни изменений, ни временных сроков. Глупец…! – опять засмеялся он, но уже странным и дребезжащим голосом. – Как ты не можешь уяснить для себя, что твоё счастье есть тот же продукт, подобно сахару и соли, которые всё остальное делают или сладким, или солёным, в зависимости от обстоятельств. Пресытившийся мёдом мечтает о копчёной вобле. Объевшись ею – жаждет пресной воды. Горячо возлюбивший жизнь, цепляющийся за мнимые её наслаждения, боится не только самой смерти, но и самой малюсенькой мысли о ней. И чем более он этой жизнью дорожит, со всеми её иллюзорными радостями, тем более, эта паршивенькая мыслишка отравляет ему саму жизнь, превращая её в сплошную муку. И разве я не прав…? Докажи мне противное сказанному и я сам побегу вместе с тобою на край земли, туда, где и ищущим, и  стучащим, а также просящим, непременно как-то даётся по их вере. Ради спортивного интереса побегу. Должен же я воотче убедиться, что можно быть и на земле счастливым, оставаясь при этом в здравом уме. Поправь себя, если думаешь, что я по этому поводу неправильно рассуждаю, - вдруг заспешил он, быстро, почти скороговоркой, балансируя на зыбком подмостке, явно теряя равновесие, в связи с закравшимся сомнением.

- Ты не прав…! – восторженно заорал я, прочитав в его бегающих глазах смятение, страх шмякнуться с не подчиняющегося его воле левитирующего булыжника, который он сам и призвал к полёту. – Ты утверждаешь, что всякое желание есть зло, от которого, как можно быстрее нужно отречься…? Так я понял? А Любовь…? Разве желание любить и быть любимым не есть сам принцип, сама основа мироздания?  Отрекись от объектов любви, которые ты сравнил с солью и сахаром, убей в себе любовь, и мир превратиться в первородный враждебный хаос, лишённый всякой гармонии. Не Высшим ли всё это создано, к благословению Высшего? И я тебе докажу, - горячо выкрикнул я, подпрыгнув, что было силы  вверх, чтобы заглянуть в его глаза, наполненные тревогой.

Но доказывать уже ничего не требовалось. Опасно накренившись и задрожав, летучий камень рухнул с грохотом на землю, подняв столб пыли. Раздался душераздирающий вопль.

- Слепец, - засмеялся я, - не имеющий власти всего лишь над болью, достоин ли нирваны? Спасибо тебе! Ты на личном примере доказал мне, что такой же, как и я сомневающийся.

- Будь ты трижды несчастен! – закричал в отместку оранжевый монах, шипя и растирая руками ушибленное колено.

Оставив бедняге последний кусочек из запасённого хлеба и тыквенную баклажку с глоточком воды, неожиданно для себя почувствовал, как, словно бы за спиной наполняются ветром тугие шёлковые паруса. Огненно красный закат, растекаясь, помчался навстречу. Порывы тёплого воздуха, пропитанные запахом горькой полыни, упруго навалились на грудь, растрепали на голове волосы, понесли, словно на волнах, туда, где вот, только что, спряталось за горизонтом солнце.

- Я лечу! – звонко закричал я голосом ребёнка. – Вот оно счастье.