Диалоги замкнутого круга

I

- А что есть жизнь? – спросил я у старинного своего приятеля, можно сказать даже друга, с которым общался исключительно на телепатическом языке Морзе, в силу небытийности его, как персоны, в этом мире. Некогда, представившись мне Философом, он долго и пространно говорил о каком-то туманном острове грёз, где я его, впопыхах, совершенно потеряв голову, позабыл взять на свою траурную ладью, вследствие неожиданно случившейся кончины, и уплыл, Бог знает куда, не оставив и адреса.

А ему, видите ли, пришлось целую вечность – пропасть  лет, трудиться в поте мыслей – телепатировать во всех мыслимых и немыслимых пространственных измерениях, чтобы наконец-то найти и подключиться к тому, кто таким бессовестным образом бросил его на произвол Судьбы, ради жизни с белого листа. Я, конечно, сослался на беспамятство, которое, как правило, почти всегда случается в таких особенных случаях, извинился, предложил не рвать сложившихся некогда близких отношений, предложил дружить и далее.

С тех пор, самым наглым образом пользуюсь его услугами, задаю умные и не очень умные вопросы, волную его и себя, а всё ради истины, которая, как мне представляется, существует отдельно, сама по себе, вне всего этого. Вот и сейчас, когда, кажется, уже изгрызена громадная часть краюхи жизни, когда столько сказано, а потом передумано, столько нагорожено, а потом – поломано, я спрашиваю своего некогда позабытого друга о том, чему сам назидал многих, в сердце своём горделиво полагая: «Какой я умный ..!»:

- Друг мой любопытствующий! – услышал я из запредельных глубин его, слегка с хрипотцой, возвышенно-одухотворённый голос. – Выслушай внимательно, что я открыл, вернее мне открылось, из этой интересующей тебя области, хотя, ранее и ты был об этом осведомлён, да всё позабыл. Жизнь – есть осознание своего «Я», бытующего в неком пространственном чуланчике или одновременно в нескольких,  подобных ему, но разных по материальности. Всё в зависимости от степени ясности этого осознания. -    Заполнено всяческим ненужным хламом, атмосфера его пронизана мириадами  нитей страха, страха за то, что, вдруг и эта сомнительная реальность дематерелизуется, перекочует в разряд небытия по случаю смерти, природу которой, в силу её «небытийности», уяснить не представляется никаким образом. Жизнь, и страх потерять эту жизнь –

неразделимы. Чувство ужаса и есть тот охранитель, тот незыблемый фактор, который принуждает жить вопреки всякой разумной логике, карабкаться, цепляясь за всевозможный хлам, беспорядочно разбросанный на пути, наречённый кем-то истинными ценностями.

Подобный ответ, ну конечно же, не мог полностью удовлетворить моего пытливого себялюбия, хотя бы и потому, что и само понимание страха также нуждалось в подробном осмыслении: что это за такое понятие, откуда оно взялось и почему вдруг, неожиданно приключается этот самый страх, и   кроется ли за ним хоть малюсенькая цель….  А самое главное и непостижимое: почему всё моё осознание с центром «Я» есть сплошной ужас, некая субстанция, сплетённая из этих непонятных нитей страха?

И тогда, восторженно задыхаясь от злорадства, я задал сам себе, а, следовательно, и Ему – всезнающему Философу – следующий вопрос:

- А что же, - скажи мой друг любезный, - есть такое счастье? И откуда ему было взяться, если оно вообще существует, и как оно могло случиться, если вся суть моего «Я», осознающая себя в мире или одновременно во многих мирах, соткана из нитей страха, а не какого иного, подходящего для этого материала, более весёленького, пронизанного пусть и  микроскопическими, но блёсками радости?

И он – Философ мой быстро мыслящий – тут же, ни секунды не мешкая, ответил. Да как ответил!

- Во-первых…. Я не внушал тебе, что весь мир, осознанный тобою, или осознание себя в этом мире, соткано из ниточек или лоскуточков, суть от этого не меняется, страха. Я говорил, что оно пронизано мириадами нитей этого страха, будь он неладен. Что, согласись, не одно и то же. И разве я не прав в этом, друг мой, себя познающий? Счастье же, о котором и по поводу которого ты так волнуешься, оно потому и счастье, что ты до ужаса боишься смерти, хоть пытаешься и не думать о ней, гоня оную злодейку вон, признавая тем реальное существование её, и факт неизбежной встречи с ней, полагая: я живу, двигаюсь, думаю, мечтаю, люблю, а значит, уже в этом, хоть немного, но счастлив. Ведь за чертой небытия, коим заведует непонятная, а потому и страшная смерть, и этого нет. Вообще ничего нет…. Ни пустоты, которая хоть как-то, но всё же представляется наподобие безбрежного света или мрака, ни времени, за которым хотя бы элементарное, но движение. И разве я не прав…?  И наоборот. Смерть не страшна лишь тем, кто полностью не разуверился, а наоборот, уверился в мерзости жизни, какою она представляется ныне в её бесконечных тяготах, сопутствующих ей подлости и униженности бытия своего, кто всячески старается прекратить какое-либо сношение с нею, отравляя себя водкой и табаком, искренне веруя, что она бессмысленна уже в силу своей краткотечности, осознающего её, стоящего на высшей ступени, венчающего всё сотворимое. Что толку от общего понятия, вселенского понятия о бесконечности и непрерывности бытия жизни, если вследствие смерти отдельного взятого индивидуума, в его сознании всё это полностью стирается, утрачивается непонятно каким образом. Но ведь вот в чём парадокс…. Надежда…! Думающий так, верующий в это, как ни странно, лелеет надежду, что полностью уничтожившись, до последней самой микролептонной частички своего сознания, возродится опять где-то, но уже существом более достойным и обласканным истинным счастьем, а не кем-то представленным, за которое надо непременно бороться, убивать и грабить, быть убитым и ограбленным самому, насильничать и подличать, как-будто истинная ценность этого самого счастья приобретается только так, а не как иначе.  Так что же оно есть – это счастье? И есть ли ему формула, которая, как-то по-простому, по доступному, объясняла, всё это?  Ну, конечно, же, наверное, есть…!  И кому же не известно, некое состояние, но сразу же замечу – временное состояние, так называемого полного удовлетворения или благополучия. Полноты его нету предела, точно также как и полноты горести. В одном они разнятся кардинально - чувственно, в другом – сходятся. Чреда несчастий рано или поздно упраздняется небытием, коим заведует госпожа Смерть. Над полнотой же счастья вообще никто не властен. И потому оно плавно переходит в область абсолютного блаженства, лишая обладателя оной прелести всякого рассудка, а, значит, и осознания себя и собственного бытия, что равносильно тому же небытию или смерти. Круг замкнулся.

II

- Выходит, - не сдаюсь я, - это кому-то надо, раз так придумано?

- Кем придумано…? – смеётся дробненько голоском козла мой Философ, но, вдруг, неожиданно, начинает кашлять,  и переходит на икоту.

Но я подчёркнуто снисходителен и совершенно не злопамятен. Наклонившись над кухонной раковиной и свернув голову набок, набираю полный рот воды из медного водопроводного крана, волевым усилием проталкиваю её во внутрь. Перешедший в газообразное состояние хлор бьёт в нос, отчего тут же отмечаю для себя, что подобный химический элемент, исключительно ядовитый и зловредный, не столько предохраняет от этих самых микробов и всяких спирохетных палочек, сколько вредит пьющему такую воду, и тут же перестаю икать.

Абсолютное блаженство вдруг начинает представляться мне как нечто, подобное пульсирующему шару, бледно розового цвета, дёргающемуся аритмично в оргазматическом восторге,  истекающему потоками молочистой слизи, издающего чавкающие звуки гнилого болота. Раздувшись до гипернемыслимых величин, шар заполняет всю вселенную до самого потаённого её уголочка – убогого и одномерного, истошно оглашается внутри самого себя оргазматическим воплем и, с невообразимой уму силой, взрывается, исторгая в безжизненное, ледяное пространство космоса, семена жизни, из материи которых явится непредставимо новое, совершенно немыслимое с точки зрения физики и её законов.

- Может ли быть такое? – подумалось мне. Но ведь представилось как-то …. Значит может. Но только касательно лично моего «Я», которому глубоко наплевать на все эти закономерности, открытые ещё Бог знает когда этими архимедами, пифагорами, демокритами, птолемеями и совсем юными по сравнению с ними средневековыми очкариками. Им повезло больше. Обоюдовыпуклые и вогнутые линзы, этакие оптические штучки, позволили заглянуть, чёрт знает куда, перевернули миры с ног на голову, вернули в первозданное положение, не без помощи, опять-таки, хитроумно устроенных огранённых стекляшек, покрытых серебряными амальгамами. Планеты Солнечной системы из маленьких звёздочек, коими они представлялись дилетантам-любителям, не имеющим оптических орудий, увеличились аж до размеров огородного гороха, а диск Луны так и вообще, вылез за пределы обзора любопытствующего глаза подозрительно всматривающейся  трубы, впоследствии переименованной в телескоп. Вот тут случилось самое непоправимое, нанесшее смертельный удар не только по незыблемой системе Птолемея, разбившее её вдребезги, но и закачались устои самой Вселенской церкви, основанные на непорушимых догматах Священного Писания.                                                          Оказалось, что не всё крутится-вертится вокруг венца творения – человека и земли-матушки – его колыбели, но и человек, чёрт знает каким, немыслимым аллюром несётся, один Бог ведает куда, восседая верхом на своей кособокой, в раз потускневшей планете. Как такой конфуз мог случиться? И куда, спрашивается, смотрела Святая Инквизиция,  допустившая такое глумление над возвышенной церковью Петра, которую, по речению св. Евангелия и врата ада одолеть не смогут. Сомнения закрались в душах верующих относительно легитимности престола Папства с его верховодителями, наречёнными аж самим Господом Богом в порядке очерёдности. Шутка ли…! Но случилось же…. Научно-нигилистические секты ликовали, праздновали победу светлого разума над церковным мракобесием. Попы огрызались, тыкали указательным перстом в небеса, грозились жуткими карами, взвалив исполнение их на ничего не подозревающего Всевышнего, представив Его не только беспричастным грозным судией, но и исполнителем решений собственной воли.

Джордано из этой когорты повезло меньше. Дым курений может и дошёл до ноздрей кое-кого, но он не возрадовался, не отметил подобающим образом, как некогда отметил Бог чистосердечного Авеля, зародив ревность у брата его Каина – родоначальника всех убийц. Галилей улизнул. Коперник, увалив на обе лопатки достопочтенного старика Аристотеля, соорудил себе телескоп, аж с тридцати двух кратным увеличением.  Полюбовавшись лунными горами, от увиденного отрёкся категорично и совершенно; уехал доживать в своё родовое поместье, не желая разделять участи Бруно, ставшего невесомым дымом .

А почему отрёкся…? Да с башкой был человек, с понятиями был, и не только относительно небесной механики, но и кое-чего другого. Исследовав этот предмет, углубившись в суть самого спора, в воплях красноречия которого, как всем известно, генерируются истины, пришёл, как не престранно, к однозначному выводу, формула которого предельно ясна: Джордано мне друг, но истина дороже. И, несмотря на то, что кое-кто, не в бровь, а в глаз обозвал меня махровым средневековым ретроградом, севильским наймитом, о которых я раньше и не слышал, и прочими, подобных им нехорошими именами – стою на своём, доказывая, и,  прежде всего самому себе, что по одному и тому же вопросу может быть, как минимум два противостоящих ответа, смотря с какой стороны на это посмотреть и чего от этого желать.

И, что удивительно, все они будут правильными, то есть истинными. Сколь не стараются метафизики, а также уфологи  - поливизитёры к доказательствам, да к тому же неопровержимым, о множественности не только подобных нам, имеющих дыхание жизни  в ноздрях своих, но и тех – высоко интеллектуально-духовных гуманоидах, что на порядки обогнали нас, грешных, в своём развитии, обитающих где-то совсем близёхонько, хотя, с их  техническим уровнем, лишние сотни миллионов километров не проблема, - воз и ныне там. То-есть, крути не крути, верти не верти, а сиротливо един и доныне человек – образ Божий, на своей скорлупке – утлой лодочке в бескрайних просторах Вселенной, и нету другого. А потому, он и есть тот центр, именно тот самый центр мироздания по плоти, душе и Духу, вокруг которого всё и вращается. И нету места другому существу, кто бы сравнился с ним в этом. И светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи и для знамений и времён, и дней, и годов для того и созданы, чтобы светить на землю. Ибо только человек – существо духовно-материально-мыслящее, может оценить сей факт по достоинству, увидев в светиле большом - управителя дня, а в малом – ночи, и, что потому они на небе и поставлены, чтобы, опять-таки, светить на землю. А раз только он оценил, осмыслил, восхитился, то кому, как не ему быть центром мироздания, вне зависимости от того, куда это всё крутится, несётся и пересекается мириадами орбит. И нету пока претендентов, которых, исходя из бесконечности просторов Божьих, должно быть весьма достаточно. Нету тех, кто бы предъявил юридические претензии галактического масштаба к его величеству человеку по факту узурпации божьего образа и незаконного присвоения не законом венца творения.

А раз истцов нема, то с точки зрения физики и небесной механики можно, конечно, допустить, что земля – колыбель человечества, заурядный небесный объект, коих, опять-таки по идее, должно быть сколько угодно, но признать никак не можно. И потому, зря римская курия – Ватикан непогрешимый, приносили извинения по поводу свершившейся некогда несправедливости, трагической ошибочки, относительно вольнодумствующего гражданина  Джордано Бруно, а также поэта-звездочёта Николы Коперника и их собрата, пусть и отрекшегося, Галилео Галилея. Парадокс замкнутого круга. Правы были и те и эти. Неправы были все, так как не допускали иной правды, относительно своей. Земля действительно будет вертеться и вокруг себя, т.е. своей оси, и вокруг Солнца, сменяя дни и ночи, свет на тьму, но только до тех пор, покуда на ней есть человек, его разум, его образ.

Исчезни он, и всякое движение Вселенной теряет смысл. Человек – центр мироздания!

III

Обмыслив всё это, и утвердившись во всём этом, т.е. в правильности обдуманного, я заскучал, понурился своей буйной головой, буйной не от того, что на ней плодовито произрастают кудри, совсем наоборот, а от того, что внутри её шарики вертятся не как у всех – по часовой стрелке, а в противоположном направлении, то есть, навстречу времени.  И, следовательно, задумчивость моя случилась уже по несколько другому поводу, а именно: есть ли хоть какой самый малюсенький толк от открывшегося только мне, так расходящегося с основоположенными кем-то знаниями,  специально изложенными для хрестоматийно думающего большинства?  Хоть и явно запахло подгорелым шашлыком на очистительном огнедышащем мангале жертвенника, открылось вдруг совершенно нечто иное, о котором, кажется, до этого совсем и не помышлял. Оказывается, суммарное количество мыслей большинства по поводу всего и всякого, не есть показатель качества и истинности. Они в совокупности могут и не перевесить мысли  одного, индивидуума, хотя бы в силу элементарного отсутствия их стабильных масс, то есть веса, этой самой мысли.

Но зато, одна крамольная думка в состоянии так повлиять на миллионы согласованно мыслящих граждан, так взбродить своей хмельной вольницей, что результатом такого возмущения может случиться революция. И сама история тому свидетельница. Хотя пишут её, как правило, люди не совсем добросовестные, а, зачастую, и того паче – лишённые совершенно оной, кое-что правдиво извлечь из неё – матушки всё же удаётся и, при том, с довольно достаточной точностью.

К примеру. Если великому народу, побившему не одного супостата, отстоявшему независимость не только своего государства, но и освободившего всю Европу, а может и мир, кто-то, с иезуитской настойчивостью, пытается внушить, что и жил он ранее не так, то есть  не как все, а нищенски, убого и по-рабски, и строил не то, и воевал зазря, и космос покорял от делать нечего, а атом расщеплял от глупости, а вот ныне, всё наоборот, то есть благоденствует, дышит волюшкой  в полную грудь, веселится денно и нощно, радуется жизни, проводя свой досуг с возвышенной культурностью в театрах и библиотеках…. А народ …. Как-то не спешит рукоплескать восторженно, пуляться шапками в небо, возносить к Вышнему в небеса благодарственные молебны за светлое благоразумие, исключительное человеколюбие и здоровье властей, так способствующих осчастливливанию горячо любимых чада своих, но и не порывается обратно на круги своя возвертаться. То значит: народу и тогда жилось не очень сладко, и сейчас – хреново. И это факт.

Не знаю, как там относительно ахейцев и их весёленького сюрприза – троянского коня …. Хотя, что там говорить….  По-человечески обидно за благородных троянцев. Так опростоволоситься…. Потерять вместе с золотистыми кудрями и вместилища разума – собственные головы. Хоть и бытовал Гомер Бог весть,  сколько десятков веков назад, а всё же верю ему, что так и было, хоть ты лопни, хоть ты тресни.  Не то, что нынешним летописцам-компиляторам. На события глядючи – врут наглядно. А наглядно врут потому, чтобы другие уяснили, что,  правда не в правде, а в силе. У кого сила, у того и правда, пусть и до поры, до времени.

И задался я разобраться с этим вопросом поподробнее. Что она из себя представляет, эта правда, для чего ей быть, если и без неё большинство как-то обходится, а порой и живут до самой глубинной старости, до гробовой досточки, пока Сам Господь, призвав, конфиденциально не напоминал, что есть она, матушка, как ни прискорбно, и то географическое местечко есть молитвенное, соответствующее вере, и делам содеянным по этой вере, кое так ярко и образно живописал раб Божий Данте Алигьери в своей Божественной комедии.

Призадумавшись, решил, было посоветоваться с мудроголовым Философом, но тут же передумал:

- А зачем? Когда есть куча умнейше составленных словарей на все случаи жизни, в которых, уж точно, по этому, для некоторых важному вопросу, как-то разъяснено самым наиподробнейшим образом.

Во всех тридцати трёх словарях, с великим тщанием подобранных мною, отражающих многогранную суть бытия разумного человечества, слова – Правда, действительность, истина представлялись одними и теми же понятиями по сути, но почему-то под разными именами. Порядок, честность и справедливость причислялись к той же когорте.

Там же, но чуть в отдельности находилась Правда-Матка. Сама формула, словосочетание к единому осмыслению правды и матки, вызывали двусмысленную улыбку с чертами ухмылки на самых краюшках губ, неприличные ассоциации, корни которых в архаических глубинах подсознания.

А дело всё в том, что в этих же словарях, но отдельно, слово Матка ничего общего не имела ни с истиной, ни с правдой, а тем более – порядком, честностью и справедливостью, банально соответствовала по смыслу  обозначению внутреннего органа женщин и всех живородящих животных женских особей.

Производное же от этого слова «мат» вообще относило к истокам древнейшей индийской игры шахматам, соответствовала кличу победы над поверженным супостатом, окончанию войны.

Во втором же смысле – соборность нецензурных хулиганских слов, бытующих фактически у всех культурных народов, как правило, кроме, разве что, японцев. Но и они, в связи с общей интеграцией и глобализацией, этот пробел быстро ликвидировали. На дальневосточных рубежах с Россией матерятся исключительно на русском, во всех остальных случаях переходят на английский, в коем эти слова особо выразительны и по сути, и по смыслу.

Я ещё и раньше подозревал, что словари составляются специальными людьми – специалистами-психологами, идеологически безупречными, да так умно, что не согласным по поводу некоторых, так мудро объяснённых слов и понятий, и отослаться больше не к кому. Складывается впечатление, что в основе своей все они, как под копирку списаны с одного многопудового первоисточника, являются неоценимым, а, значит, ценнейшим источником вдохновений широкой канцелярской души, особых творческих личностей с  объёмным стадным мышлением.

Но…! Что там говорить…. Безусловно, словарь – штука – наиполезнейшая, кладезь мудрости, а особенно для тех, кто в умной беседе не прочь оставить по себе самое наиприятнейшее и благообразное впечатление, прослыть умником. Минимум усилий, пара десятков элегантно-заковыристых слов в обществе подобных, и вы, при благоприятном стечении обстоятельств, можете прослыть не просто умным, но и, даже – учёным умником.

Забросив все словари в силу полной их несостоятельности к пониманию истинного смысла – что есть правда, - обратил свой взор и слух туда, где это слово наиболее часто  употребимо, имеет наивысшее своё практическое исполнение к действию.

К немалому своему изумлению отметил, что более всего оно имеет хождение среди политиков, всевозможных служителей культов, юристов, служащих банков и коммерсантов, дантистов, зубопротезистов и слесарей-сантехников. И отсюда я сделал вывод, что все они большие правдолюбцы, то есть – люди справедливые, честные, порядочные. Ибо возлюбили так истину, что ни дня без неё, матушки, никак прожить не могут, несут, аки светильник, не скрывая от всего мира веры своей, ревностно хуля тех, кто не разделяет их убеждений, обзывая их лицемерами, кривдолюбами, отступниками-ренегатами.

Особое отношение к правде у судей, прокуроров, органов сыска и дознания. Они так трепетно относятся к сему сакральному слову, так бдят коллегиальную честь, что никому, никогда, ни в чём не верят наперво, хоть ты лопни, тресни, растекись лужей. Всех скопом крестят жуликами, и даже тех, кто смог от них улизнуть вчистую. Жрецы…!

Рядом с ними, но оппонирующие им с великой любезностью, на непреступных гранитных ступенях возвышаются благосклонно-серьёзные, но по-человечески улыбчивые господа правозащитники и адвокаты. Правда для них не только мать-кормилица, но и особый юридический инструментарий, при умелом обращении с которым, можно всё поставить с ног на голову: то есть – отпетого казнокрада и прохиндея выбелить до ангельской белизны, представив этакой жертвой злобных кривдолюбцев; порядочного – вымазать дёгтем, обвалять в тех же ангельских перьях, но уже для контраста. Юристы по образованию, стяжатели по духу, они напрочь лишены всякой совести, наиболее ревностны там, где пахнет большими деньгами, веет политической интригой.

Перед властью сильных, как правило, раболепствуют; обездоленных, бесправных бедных не жалуют, хотя не прочь при случае возвысить голос, пространно-демагогичекий, к защите прав последних. Люди их круга по образу жизни – сибариты, весёлого нрава, разговорчивые, изысканно дорого, но консервативно, одеты, хотя все на сто процентов считают себя демократами. Наделены особой, присущей для них физиономической мимикой, подсвистывают, подмигивают, шмыгают носом, строят крайней удивлённости гримасы, граничащие с изумлением, не плохие актёры. О своих доходах распространяться не любят, туманятся глазами, как при скорблении на панихидах, вытягивают губы гузкой.

Но что самое поразительное, уму не постижимое, оказывается и государевы чиновники, эти интеллигентнейшие милые люди, вечно обременённые и замордованные общественными хлопотами,  исключительно о благах любимейшего ими народа, слугами которого они являются и по делам, и по совести, не чурятся этой самой правды, не разуверились в ней, не смотря на все мерзостные тяготы своей службы, вертикальные строгости субординаций, когда можно свыше получить такую оплеуху в довесок с плевком в самый центр благообразного чела, такой зубодробительный удар, что опасный и каторжный труд шахтёра может показаться весёлым времяпровождением по сравнению со всем этим.

Подсмотрев за ними в специальную секретную дырочку, которую я заблаговременно проковырял гвоздичком в стене, так как в двери их кабинетов прошмыгнуть нету никакой возможности, воочию убедился: без правды чиновник и шагу сделать не желает. Замотался в неё как в кокон, как игривый кот-баловник в туалетную бумагу, сидит в кресле своём по праву своему и своей личной правде, генерирует правдивые мысли, как нужно, по правильному.

У всех остальных это как-то криво, косо, бугристо получается, а у брата – чиновника – ни-ни, всё под линеечку, всё под копирочку свыше, и никакой самодеятельности. А всё потому, что  правда для него всё. С неё и питается, аки птаха небесная, что не сеет и не жнёт. Господь по то и даёт пропитание птахе небесной, что Имя песнями славит Его.

Так и народ…. Приятно же народу, когда за него, убогенького, за его же денежки, чиновник правильные речи водит, поёт, горлышка своего не жалея, денно и нощно. Как такому не дать на пропитание? А что свыше…. Так Господь ему судья…. Как голыми пришли в сей мир, так нагими и отойдём.

И представилась мне Правда в образе совершенно нелепом и странном. В виде огромного лоскутного цветастого одеяла представилась, которое каждый сам по себе с великим усердием тянет на свою сторону, ей хочет укрыться с головы до ног, да так, что того и гляди расползётся эта правда по швам на тысячу разноцветных тряпочек, да на все четыре стороны.

И, не зная как всё это уразуметь по правильному, обратился всё же к неизвестному мне Философу, существующему где-то, Бог знает где, но как-то чудно нераздельно связанным со мною мириадами тончайших нитей.

Спросил его на телепатическом языке народности Морзе:

- Что есть Правда, и есть ли ей место на земле?

И донеслись до слуха моего из глубин миров запредельных странные гулы, чередующиеся звонами, как бы множеств колокольчиков, поющих от ноты «до» до крайней «си» бесконечной полнотой диапазонов.

И увидел совсем маленького мальчика. Голодный, ручонки тянет, хлеба просит посреди созревшего хлебного поля. А ему говорят взрослые дяденьки и тётеньки самым правдивым образом, ни капельки не сомневаясь в правде своей:

- Погоди малость. Вот сожнём колосья, обмолотим цепами, высушим на ясном солнышке, намелем муки, замесим тесто на опаре, поставим хлеба и выпечем. Тогда и накормим досыта.

И старика увидел. Перед раскрытой могилой сидит на холмике, светло улыбается.

- Чему радуется? – спросил я.

И был ответ мне из глубин неизвестно «Я»:

- Он улыбается потому, что впервые истинно убедился, что есть правда на земле – единственная Правда…. Всё остальное подвержено сомнениям. А потому, ближе всех к ней сомневающиеся в сердцах своих, молчаливые устами, руками свыкшимися с мозолями, неприметные ликом и те, совсем махонькие, коих есть царствие Божие уже на земле, которые совсем не нуждаются к научению правдой, потому что все остальные должны этому у них учиться, у детей.

Круг замкнулся.