Престранная история

У Сёмки Быстрицкого пропал осетровый балык. Особого копчения, деликатеснейшая рыбина, аппетитнейшего обличия – пальчики оближешь! Достался он ему, можно сказать, совсем задаром и по случаю. Продуктовую фуру из непролазной грязюки своим трактором вызволил.

- И чего переться по заброшенной, старой, объездной, по кочкам да буеракам, да ещё и в ночь, когда есть вполне приличная, насыпная дорога?

Не чистое, конечно, дело. Хозяин же, щедро возблагодарил. Завернул рыбину, а к ней в придачу ещё и бутылочку столичной. Сёмка, особо не афишируя, балычок схоронил в сарайчике бывшего тестя, царства ему небесного, натурально положил в старенький, но вполне рабочий холодильник «Саратов».

С холодильником этим особая история. Стоять бы ему в хате, Бог знает сколько, и по прямому назначению – совершенно неистребимая вещь, - если бы не внешний вид. Тёща, с драгоценной доченькой, удумали перестановочку мебелей устроить. Видите ли, шкаф у них столько лет, как не у той стенки стоит, жить мешает. Ясное дело…. И кто из мужиков того не знает…. Коли бабе взбрендит, что в голову, то ничем уж и не выбьешь. Пиши, пропало. Им придумки выдумывать, а ему – корячься.

Такой зуд занимает, так не терпится, и сию минуту, результат придумок своих на лицо увидеть, что никакого уж спасу нет. А тут, как назло, бывают же такие совпадения, финал чемпионата мира по телеку.

- Никуда твой футбол не денется, - сказала, как отрезала тёща.

– Ни о чём попросить невозможно. Всё на хрупких женских плечах, - с нервозностью дополнила жена Нюрка, готовая вот-вот распалиться.

От психа, да в сердцах, Сёмка так двинул неподъёмный злополучный шкаф, что и не заметил, как тот, противоположным своим углом, ручку у холодильника снёс. Ручка, хрен знает из чего. Литьё какое-то. Снаружи блестит, а на сломе, что чугун зернистый. Рассыпалась на кусочки. Клавдия Андреевна, как увидела, так и всплеснула руками:

- Память мужа….

Убежала в свою комнату плакать.

Нюрка, вслед за мамашей – успокаивать. И чего так убиваться? Экое дело, трагедия…. Ручка отвалилась. Кто и подумать бы мог, что она такая хлипкая. На следующий день, порывшись в разном старье, сваленном на чердаке, Сёмка неожиданно и быстро отыскал то, что нужно. Старинная и кованная витая скоба, выполненная из сурового железа, предназначенная, скорее всего, на въездные ворота, по его разумению подходила тютелька в тютельку. И то, что слегка ржавая…? Экая беда…. Выкрасить белою эмалью, и порядок. Не мешкая долго, пока дома один, и никто над душою не стоит, принялся за работу. Ручной сверлилкой пробуравил, где надо, новые дырочки, прикрутил ручку намертво. Старые же отверстия заглушил красивыми винтиками с никелированными головками. Красота! Удовлетворительно хмыкнув, протёр холодильник тряпочкою. Вместо того чтобы по достоинству оценить и похвалить за изобретательскую находчивость, тёща, когда увидела, такие кисляки по физиономии выказала, что Сёмку, как от лимона, передёрнуло. Покрутила пальчиком у виска, на дохлой латыни выразилась – акушерка  хренова. Наверняка матерное, - попробуй, проверь….

- Ты бы ещё, зятёк ненаглядный, от своего трактора ручку приспособил, - съязвила она. – Намного красивее было бы. До конца добрую вещь изуродовал. Умелец…!

Но, как говорится: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Вскоре же, по знакомству, да по блату, малость переплатив, конечно, достали более современный холодильник «Брянск», с большой морозильной камерой и почти бесшумный. Старый же, вполне даже годный, перекочевал на жительство в сарай. В нём и хранил Сёмка свой драгоценный продукт до назначенного времени, сроков которому ещё и сам не определил. Есть…! Есть такое чувство из категории дрянных. То ли от хомяков передалось как-то? Суть которого заключается в том, что почти каждому из человеков, за редким исключением, приятно осознавать наличие запасов, - своих запасов, накопленных всеми правдами и неправдами, о которых, и это главное, никто не знает. Не уберёг…. Испарился балык. Из закрытого сарая пропал. Холодильник на месте, дверь в полном порядке, замок целенький и невредименький, на ключик запертый, а балыка – тю-тю. Как сквозь землю провалился.

Наперво было, Сёмка подумал, что тёща, так подшутила. Проштрафился. Накануне с работы явился никакой. Хотя…. Обещался Нюрку вечером в кино повести, и даже билетики приобрёл. А вот, не случилось. Какое там кино…. Так накушался с дружком своим Сатерой, что до дому на пониженной первой передаче еле-еле добрался. По такому делу как не уважить? Когда человек, близкий товарищ, можно сказать, приобрёл, не какой-нибудь мопед, а настоящий легковой автомобиль. Пусть и не совсем новый «Запорожец», а всё же…! Машина! О четырёх колёсах и, какая-никакая, а крыша над головой. Семь сотенных бумажек выложил, шутка ли! Да плюс, почти червонец на обмывку. Он его, этот «Запорожец», правда, в тот же день о тополь и ударил. Не очень уж шибко шмякнул, так. Тыкнулся носом, где багажник, но, огорчился. До слёз, можно сказать, расстроился человек. Шутка ли!  Семь сотенных, да плюс закуска с выпивкой, - угощение.

 За ужином, как бы шутя, Сёма закинул удочку. Мол, не плохо бы и стол разнообразить. Чай не в голодное время живём. И сами понимаем толк в деликатесах, всякое видывали. Тёща в намёк не включилась. А когда он ей прямым текстом выложил, как есть, то так зыркнула, так зашипела гусынею, что у него всякие сомнения по поводу её причастности к пропаже драгоценного продукта тут же и улетучились. Ему ли не знать родной тёщи-то…?  Какая-никакая, а до такого…  Вряд ли…  А о Нюрке – жене своей, и гадать нечего. Рассекретить заныканный шкалик, по карманам - шмон навести, когда пьяный, это – другое дело. Сам Бог велит. Перегорело, перемутило с похмелюги, глядь, уже и человек. А тут…? Полное недоумение. Не могла же четырёхкилограммовая рыбина сама по себе испариться? Сёмка, в душе, уж и на себя грех взял: чего по пьяной лавочке не случается…? Порою так все мысли отшибёт, такие провалы в памяти… Но и тут, если даже такое предположить, никак концы с концами не сходятся. Не солёный же огурец…  Обязательно где-то следы проявились бы.

- Наука тебе, алкаш несчастный, - научала тёща, - у тебя, пьянчуги, и жену скоро прямо из постели вытянут. Да хоть бы и быстрее.  Страдалица, горе мыкает. Вот оно, бабье-то счастье…. Набахвалился, небойсь, собутыльникам…? Вот и попятили твой драгоценный продукт. А я то – дура, размечталась, было уже. Сын яков, - шурин твой, - алкаш ты этакий, в гости зазывал. Так и сказал: «Отдохните, мамаша, нервами от нескончаемой череды дикостей в вашем дому». И, правда, ведь…  Известно о ком речь. Не с пустыми руками думала к сынку-то своему. Эх, ты…! Кладовщик чёртовый…!

Сёмка обиду проглотил, но, всё же, на всякий случай, врезной замок на дверях поменял, приспособил хитрую внутреннюю щеколду, не зная устройства которой, постороннему, уж точно не открыть. Ни Нюрка, ни Клавдия Андреевна в сарай почти и не заглядывали, боялись мышей, а тёща, ещё и змей. Где ей эти самые змеи причудились?

- Господи! – причитали обе, - неужели нельзя навести там человеческий порядок, как у людей? Не то, что ступить, заглянуть страшно. Того и гляди, какое ржавое корыто или хомут на голову свалятся.

- Зачем тебе этот старый, вонючий хомут? Себе на шею, что-ли? – наступала со своей стороны Нюрка. – В прошлом разу пошла, не помню уж и зачем, такая крыса выскочила…. Чуть ли не с нашего кота. Так и шмыгнула, так и шмыгнула. Не пойду я больше туда, маменька, и не упрашивайте.

- Вот-вот, - нарочисто делал испуганные глаза Сёма, - так и мечтаите, чтобы меня там змеи сожрали. Давно бы уж и без вас, баб, всё чин-чином привёл в порядок, да.…  Не менее вас пред гадами робею. Такую один раз видел, что не приведи Господь… Толщиною, чуть не с мою руку, а то и ногу.

- Так как же ты оробел-то? Не уж то, лопаты или тяпки, какой не приглянулось…? Надо было мужиков кричать. Она ведь, и в хату зараз приползти может, - с выражением неподдельного ужаса на лице вопрошает Клавдия Андреевна.

Но лукавил Сёма. Ох, и лукавил, стращая жену и тёщу. Никаких, конечно, змей, да ещё таких фантастических размеров, он и сам, отродясь не видывал. А вот, отвадить…  Чтобы и духу их там не было, весьма даже был заинтересован. И было почему. Это для них сарай – вместилище пыли и хлама. Для него же… Тайное убежище, конспиративная квартира, объект гордости, его частная собственность, где можно, по необходимости, уединиться, предаться мечтаниям, чувствуя себя не Сёмкою, а Семёном Николаевичем Быстрицким, родословная которых от гордых и воинственных польских шляхтичей.

Изначально деревянный, впоследствии облицованный кирпичом, взаимствованным некогда тестем, царствие  ему небесное, с бесхозной полуразрушенной водокачки, накопленный втихую по ночам; сарайчик представлялся объектом зависти не столько ближайших соседей, сколько Сёмкиных дружков. Сам Сёмка, не смотря на вроде бы и общительный характер, на самом деле был мужиком довольно замкнутым, ищущим более уединений, чем шумных обществ с застольями, где ему по-настоящему было и не ловко, и не по себе. По природе робкий и неуверенный, в компании напивался первым, пьяный же принимался хулиганить – дерзить и лезть в бутылку, за что и бывал не раз бит по чём попало, а однажды, чуть и не до смерти. Почему у него это так случалось? Какая нечистая сила, какой чёрт руководил им в эти минуты?  Вспоминать по поводу учинённых безобразий он не любил, мрачнел лицом, уходил куда прочь, если кто из остряков, уж в коий раз подначивал:

- Сём, а Сём! Будь другом…  Порасскажи-ка нам от первого лица, как ты с самопально изготовленного поджига начал пулять по пьяным ментам, отнявшим у тебя водку. Устроил охоту. И, как в самый ответственный момент…

В этом месте,  зная Сёмкин характер, и, что бесполезно из него вытянуть и слово, вопрошающий сам, с напускным позёрством, принимался рассказывать эту историю, привирая деталями; историю, которую и без того уже неоднократно рассказывали,  и которая  давно уж всем известна.

- Нет, - делал паузу врун – он не просто дал осечку…. Его на кусочки разорвало…!  Расскажи, а Сёма…. Ну, и чего материться-то?  Ты на них,  супостатов, в суд подай. Нету улик – нету преступления. Может, им  почудилось…  Может ты из пальца, али из чего другого стрелял. Покажи им кузькину мать, как без вины бить человека по мордасам. А так как Сёма злоупотреблял довольно систематически, то и подобных историй числилось за ним множество.

Одного только не знали закадычные дружки: «Куда это иногда его уносит?» Сыскать невозможно. И дома нет, и во дворе где, и сарай заперт наглухо.

- Плохо искали, - угрюмо огрызался Сёма, - на кудыкиной горе сидел, слушал, как раки свистят на зорьку.

К себе в сарай он дружков не пускал, ни под каким предлогом. Тем, кто навязывался в гости, выпить, да посидеть скрытно от посторонних глаз, и по случаю непогоды, категорически отказывал. И в этом вопросе был неприступен.

- Какой там, - отговаривал он собутыльников, - да вы хоть представляете, что у меня в нём творится? И, страшно подумать, руки опускаются. Ни ступить, ни сесть, столько всякого барахла. Аж до потолка навалено.

И действительно…. На первый взгляд оно так и казалось. Но это только на первый взгляд. За внешним фасадом из хаотически заставленных вещей, возвышающихся стеною, соседство которых в обыденной жизни трудно и представить, скрывался настоящий порядок, и даже уют. Стоило только слегка сдвинуть в сторону лист ветхой облупленной фанеры, поставленной на попа, как любопытствующему взору представилась бы картина, совершенно противоположная первой. Через открывшийся узенький проём, куда можно протиснуться, разве что боком, вы попали бы в небольшое помещение, почти квадратной формы с зарешёченным оконцем, обложенным изнутри плотно полупрозрачною калькою, с выступающим глубоко широченным подоконником. А то, что на нём горделиво возвышалась пишущая машинка «Олимпия» со стопкою чистой бумаги, карандаши в красивом деревянном стаканчике, различные канцелярские штучки, говорило о том, что он специально так расширен, приспособлен под столик. По двум противоположным стенам, обклеенным васильковыми бумажными обоями, приклеенные на толстых картонах, висели какие-то репродукции, совершенно затёртые и мутные. С беглого взгляда понять, что на них, было весьма затруднительно. С потолка, очень низко, свисал старинный шёлковый абажур абрикосового цвета с бахромами. В левом углу располагалась гнутого дерева этажерочка, заставленная  полностью, разномастными книгами, старыми и с запылёнными корешками, от которой, вдоль всей стены, до самого окна возвышался монументальный кожаный диван с круглыми откидными валиками, пузатою спинкою, украшенною деревянными врезными вкладками в виде львиных морд. Посередине, прямо над ним, между двумя картинками висели часы – ходики, наподобие избушки на курьих ножках, с гирьками в виде еловых шишек, свисающих на цепочках. В правом углу располагался совершенно узенький комодик, со стеклянными дверцами и выдвижными ящичками. Сквозь мутные граненые стёклышки проглядывали тонюсенькие рюмочки и какие-то худенькие вазочки, расписанные яркими цветочками. Комодик был настолько худеньким сбоку, что казалось, будто он нарисован на фанере и прибит к стенке. Впритык к подоконнику было придвинуто старое и обшарпанное полукресло с вытертыми, засаленными подлокотниками и не понятно уж, какого цвета обивкою. Ко всему этому, по крашенному деревянному полу стелилась пёстрая домотканая дорожка, придающая жилищу особый, законченный уют. Таким, в общих чертах, представлялся интерьер этой потайной комнаты Семёна – рабочего механизатора машинотракторной станции совхоза «Рассвет коммунизма».

Ни жена, ни, даже, тёща, и представить не могли, что в хозяйственном сарае, на самом заду огорода, выстроенном некогда тестем под задуманную им столярную мастерскую, куда ныне и проникнуть-то затруднительно, в силу полной захламлённости, Сёмка устроит такой схрон. Прознай про то Нюрка, уж точно посмотрела бы на своего непутёвого мужика несколько с иного фасаду: не кобелится ли тихушник, не завёл ли себе секретную кралю? Так не знали же…. А если бы и прознали, то изумились бы ещё более. А, ведь, и было бы от чего.

Нет, не завёл себе Сёма никакой любовницы, и не напивался наедине в усмерть, что было бы вполне понятно. Ничего этого не было и в помине. Было гораздо хуже, не поддающееся никакому логическому осмыслению. Да и как всё это взять в толк любому здравомыслящему, имей бы он возможность подсмотреть в пробуравленную для этого секретную дырочку за действиями совхозного тракториста Семёна Николаевича Быстрицкого. А увидел бы он нечто совершенно удивительное, подобное,  которому могут лицезреть, разве что, врачи-психиатры в своих закрытых клиниках, да редкие и удачливые прихожане буддийских ашрамов в моменты снисхождений таинств на ничего не подозревающих лам.

Отодвинув фанеру на самую малость, протиснувшись в образовавшуюся щель, в первую очередь, чтобы не наследить, у самого порожка он снимал обувь, и только после этого входил.  Ступая мягко и бесшумно по домотканой дорожке, словно прокрадывался к своему старому полукреслу, отодвигал его от подоконника и, не спеша, усаживался. Поёрзав в поисках удобной позы, пододвигал к себе поближе печатную машинку с уже заправленными листками белоснежной бумаги и проложенных чёрною копиркою, складывал мозолистые и неухоженные пальцы обеих рук на перламутровые кнопки, крепко задумывался. Ходики, мерно клацая, отсчитывали время. Иногда в их внутренностях, как бы что-то срывалось и щёлкало, раздавалось странное шипение, подобно тому, когда волокут по земле сухие берёзовые веники. Одна из гирек на цепочке начинала сползать вниз, с железным писком отворялась дверца и, наполовину высунувшаяся птица принималась не куковать, а по-утиному крякать. Время шло и, казалось, что вот-вот он начнёт печатать, машинка радостно и дробно застучит литерами, материализуя мысли в виде ровненьких чёрных строчек; голосом разрываемого шёлка застрекочет взводная каретка, чередуя их в порядке очерёдности  по белоснежному простору бумаги, делая нечто новое, ранее не существующее. Но ничего подобного не происходило ни через пять, ни через десять минут, ни, даже, через час. Лишь иногда, словно очнувшись ото сна, он, как бы нехотя, вставал, направлялся к этажерочке с книгами, выбрав себе одну, что потолще, возвращался на своё место и в первоначальную позицию, с одним лишь отличием: ладони его рук, с растопыренными пальцами, покоились уже не на клавишах машинки, а на двух, раскрытых наугад, страничках потрёпанного томика. Имей наблюдающий возможность как-то мысленно спросить его: «Семён! Что всё это значит?», то незамедлительно бы получил ответ, но не нашенском русском, - ясном и понятном, а на санскрите, перевод которого бы звучал примерно так: «Не отвлекайте глупостями. Кто это там мешает заниматься? Разве не видно и так, что я придумываю роман. Да, да – роман! А вы только сбиваете. Не всё же пахать, да сеять….  И совсем уже с дрожью в мыслях: да имею я право, чёрт вас побери, хоть с часок, да побыть писателем?»

Не зная этого древнейшего языка, преподавание которого в начальной школе совхоза «Рассвет коммунизма» никогда и не рассматривалось, ментально вопрошающий, наверняка недоумённо пожмёт плечами, покрутит пальчиком у виска от досады, что ни черта не понял, плюнет и, уж точно, приставив губы к дырочке, в голос заорёт:

- Семён! Брось трепаться, заниматься всякой хреновиной. В таком уюте, да один. Рехнулся, что-ли? Айда лучше пить водку у Зинки, которую могу и уступить.

Но в том-то и дело, и, слава Богу – некому спросить, как и нету в природе той дырочки, в коею можно подсмотреть и подслушать, за всем тем, что не снаружи, а внутри Семёна Николаевича. Да и появилась бы у кого в голове мысль такая, червоточинка? Усомниться в благонадёжности пахаря-тракториста, рабочего механизатора, прославленного именем совхоза? Ну, это уж слишком. Казалось бы, и так, без дураков, понятно, что у него на уме...    А вот…     Надо же…  Чужая душа - потёмки. Не всё предусмотрели, значит.

Помечтав так некоторое время, Семён вставал из-за своего рабочего  стола, и, с чувством исполненного долга, покидал своё убежище. Задвинув за собою фанеру, выхватив из кучи инструментов первую попавшуюся лопату, с нею и выходил на волю. Поозиравшись по сторонам, зашвыривал её  обратно, тщательно закрывал дверь на ключик. Если бы кто со стороны, случайно увидел столь странные его действия, то, наверное, подумал бы: мужик собрался поработать, глянул на буйно поросшие бурьяны, враз охладел, плюнул и пошёл пить пиво. Так, в принципе, оно и было. Семён, мистик-философ, вдохнув на воле унавоженного воздуха, забывал самого себя, перевоплощался в Семёна-тракториста. И лишь лёгкая тень блуждающей улыбки на его челе, ещё выдавала в нём следы некой тайны, ведомой только ему одному, заставляла слегка усомниться тех, особо проницательных, кто его хорошо знал, и, даже, задуматься: а он ли это, за кого его все принимают?

Но, как всегда случалось, случается, и впредь будет случаться: для каждой истории, какой бы она не была длины, уже изначально предрешён свой закономерный конец. И эта…  Закончилась, плавно перетекла из сосуда бытийности в иной сосуд, противоположный первому, не оставив и достоверных свидетелей по себе, за исключением одного, пишущего эти правдивые строки – человека глубоко раздвоенного, ищущего истины в каждой из своих половинок. Слушайте же.

И почему это так придумалось в жизни?   Если уж что-то пропало, то уж непременно, жди,  следом – ещё что-нибудь уворуют. Точно, и в соответствии с народной пословицей: «Пришла беда – отворяй ворота». После осетрового балыка, успешно канувшего в небытие, исчезла бутыль самогону на три литра и новенький велосипедный звонок, купленный специально в городе. И век бы ездить без этой погремушки, да случай заставил. Ехал на велосипеде со стана, да под горку, чин-чином катил с работы домой. И выпимши бы был…  Так нет…  Ни в глазу; тверёзый, как стёклышко. Накануне же дождичек небольшой прошёл, склизко по дороге-то, земля глинистая. Вот, ненароком и наехал на Спиридонову Клавку, из продуктового магазина, заведующую. И ведь видела же дура, как с горки по  мокрому понесло. Оглянулась даже, когда кричал. Нет, уступить бы….   Куда там! Так нарочно и попёрла грудью вперёд, виляя толстенным задом. Вот и въехал….   Аж вилку у велосипеда погнуло. А она….   Вроде и не так уж…. Хотя орала, как резанная:

- Какой дурак  трахтор тебе мог доверить, идиот, когда ты с обыкновенным лисопедом справляться не можешь?! Купи себе лучше трёхколёсный, ирод. И поставь бибикалку. Что ты кричал? Что ты кричал, козёл? Порядочная женщина не обязана реагировать на чьи-то матюги сзади. Чуть жизни не полишил, гад!

После этого Семён, по строгому представлению участкового и приобрёл никелированный звоночек, да так и не поставил. Как сквозь землю провалился вместе с первачом Никифоровны. Два огорода, чуть ли не в тридцать соток перепахать, да проборонить…  Вот тебе и оплата за труды. Теперь ещё и посудину…  Редкая такая бутыляка. Обещал бабке непременно вернуть в целости  и сохранности. Ищи теперь…  Да и бригадиру Димке… Попробуй, объясни, что попятили самогонку. Чёрта тебе поверит. Сёмка крепко-крепко задумался. Не могут без причины вещи сами по себе исчезать…   Должно быть тому, хоть какое, но объяснение. Двери на запоре, а винище – тю-тю. И звонок…. Звонок-то на кой леший кому…? 

Далее стало приключаться ещё более невероятное. У холодильника открутилась и пропала ручка. Дырочки от креплений остались, а ручки, как и не бывало. А в святая-святых  - его потайной комнате пишущая машинка по собственной инициативе отпечатала в трёх экземплярах совершенно непонятное, по звучанию же явно отдающее матершиной: «Анухидий Думка» - похолодел Сёма, выкручивая листы бумаги. На следующий же день всё повторилось, но с одним небольшим дополнением. Чуть ниже и отдельно было припечатано: «Тархони».

  - Наверняка анаграмма какого-то матерного выражения, - донеслось еле различимо, и, почему-то шёпотом, из безбрежных глубин Сёмкиного подсознания. Хотя смысла слова «анаграмма» он и не знал, саму суть отпечатанного послания отгадал с потрясающей точностью. Ещё через три дня, дело было в субботу, он обнаружил, что лист фанеры, коим он маскировал вход в потайную комнату, не просто отодвинут….  В нём, словно кто прогрыз, зияла преогромная круглая дыра. И именно оттуда, явно несло перегарным самогоном, рыбным духом дешёвой забегаловки, и ещё чёрт знает чем. Хоть Сёмка и был заядлым курильщиком, но этот запах….  Нет, это не был запах обычных сигарет; именно так – вспомнил он, - воняют подмокшие сигарные бычки. И, действительно…. В комнатке, где всегда было так чисто и опрятно, куда он и в обуви-то не смел зайти, его взору предстал полный бардак. Мало того….  В его любимом, старинном полукресле, где он предавался возвышенным мечтаниям, сочиняя свой удивительный роман, откинувшись вольно на спинку и балансируя на двух ножках, восседало непонятного обличья существо – рыжее и мохнатое, но в чёрных штанах на перекрещенных подтяжках. Совершенно помятый, пиджак валялся рядом на заплёванном полу, среди каких-то скомканных промасленных бумажек и сигарных бычков. Стеклянная дверца комодика была распахнута настежь, другая же, наполовину оторванная, висела боком, и на одной петле.

- Что же это такое делается? – похолодел Сёма, готовый, было уж, дать дёру. Видно почувствовав у себя за спиною, фантастическое существо медленно обернулось, и перед онемевшим мечтателем предстал огромадных размеров хомяк в пёстром галстуке, да ещё и с дымящей сигарой во рту.

- Ты таво….  Не сердись, шибко-то…. Виноват. Всё, как есть, приберу; натурально и по-честному, - заговорил он первым и совершенно пьяным голосом, извиняющее махнув лапою в сторону учинённого беспорядка. При этом, как это часто случается с пьянчугами, его лапа, сама по себе, перешла на замысловатую траекторию и смела со стола зелёного стекла графинчик, вместе с такою же рюмочкой.

- Куда вы…? – выматерился хомяк, как будто бы всему виной не его неуклюжесть, а неловкость несчастного графинчика с рюмочкой. – А вот, картина…. Картина сама по себе со стены упала, и другие…. Часики -  моя вина. Завести хотел.

- Как? – пронеслось молнией в полыхающей голове Семёна. – Этого не может быть.

Крепко зажмурив глаза, он, что есть сил, потёр их кулаками, как бы гоня вон жуткое наваждение, и, даже, издал глухой звук, подобный мычанию коровы. Но, увы…. Это не было плодом фантазии воспалённого ума. Перед ним, вольно развалившись, сидел прилично поддатый грызун, щурил пьяненькие глазки, дружески протягивал ему зажатую в лапке лафитную рюмочку с самогонкою, указывая другою на тарелочку с закускою – нарезанною аккуратными ломтиками копчёною рыбою.

- Угощайтесь, пожалуйста, не побрезгуйте, милости просим, - излишне засуетился хомяк, привставая, оттопыривая толстенный зад, протягивая Сёме полную стопку белой. – Мы тут, по-простому, можно сказать – по-деревенски. Да и вы…. Вы не стесняйтесь. А самогоночка – что надо. Да и балычок…. Самый, что ни на есть первейший. Знатная закусочка. Удовольствие необыкновенное.

- Это что же такое делается? – заволновался вдруг и неожиданно даже для самого себя Семён, как бы уже и не замечая совершенно невероятного факта, факта, не влезающего ни в какие рамки материалистического сознания – реально присутствующего перед ним говорящего хомяка,, гипертрофированного до фантастических размеров, в галстуке, да и ещё в штанах на подтяжках.

Машинально выхватив из лапы грызуна предложенную им стопочку, проглотив её содержимое единым духом, отметив про себя: и ведь, действительно, что надо, пошёл в наступление.

- Ты кто здесь таков? – грозно и с ноткою нервозности спросил он осклабившегося в улыбке хомяка. – У тебя есть на то прописка, чтобы вот так, здесь располагаться? – почему-то тут же прибавил он к первому, хотя и не думал так спрашивать.

- Как кто? – враз скиснув, растерянно развёл лапки пьянчуга-одиночка и почему-то обиделся. - Родню не узнал…. Надо же…. Разве я собственнолапно, так сказать, заочно не представился, следуя буковке протокола? Печатал, печатал….   А вы….   А вы грубо и с придирками, - уже плаксиво загундосил хомяк.

- Так вот кто меня обложил матюгами, воспользовавшись моею же личною машинкой, чёртовый анонимщик? – уже властно пророкотал Семён, всё более наступая на явно сдрейфившего грызуна.

- Извините, пожалуйста, и позвольте, - возразил вдруг хомяк, - ни в коем разе не имею привычек писать пасквилей, а тем паче печатать. Всё по правдышнему, легально и без всяких дураков. Любимое выражение, которое я набрал, стукая по кнопочкам одним коготком, в соответствии с буковками, взято из вашей же повседневной лексики. По-честному признаюсь, что несколько подзабыл точного значения этого слова, которое по звучанию мне очень нравится, но, уверен, - здесь оно уместно. Так вот…. Вы так часто употребляете это выражение, в особенности, когда разговариваете с дорогими сердцу людьми, что и мне захотелось для вас сделать что-нибудь подобное и приятное. Не найдя ничего лучшего или равное ему, я буковка в буковку передрал с вашего, вам его и послал. Имя же моё – подлинное, и никак не анонимное. Чем вам оно не нравится? – продолжил он. – Харитон, очень даже приличное наименование. С греческого разъясняется, как…

- Ты мне мозги не пудри, - отрезал Сёмка, - это у вас, у хомяков, что Тархони, что Харитон – одно и то же. И послать толком не умеете. Тоже мне – Анухтий Думка…. Вот, дать бы тебе по твоей толстой харе…. Балык-то, поди, уже весь сожрал, скотина? – с раздражением выпалил он, косясь на тарелочку.

- Какой балык…? А разве это не ваш подарок? Разве не для меня лично он был предназначен? – переспрашивает Харитон, выказывая на лоснящейся толстой роже величайшее изумление. – Балык, водка и эти тончайшие духовные изыскания…? Как это всё вместе сочетается? – Не дав изумлённому трактористу и ответить, тут же продолжил: - неужели же блаженнейшие муки творческого счастья, которое вы ощущали, сидя за этим добрым, почти аскетическим столом, в обстановке скромного, но всё же художественного интерьера, созданного собственными мозолистыми руками, как-то связаны с этими продуктами? Копчёный осетровый балык и самопальная перегонная сивуха…? Возможно, что я чего-то недопонимаю…? Можно ли даже предположить такое, что всё это вы припасли для себя лично и на всякий случай? А как же храм? В храме никак нельзя сквернословить…. Да и веры про запас не бывает. Она или есть, или её нету. А эти, - хомяк указал неопределённо в сторону, - эти белоснежные листы бумаги, сложенные в аккуратную стопочку – невозделанные девственные нивы, на которых так и хочется засевать: разумное доброе вечное…. Как это всё может согласовываться с рыбою, водкою и матерными словами, коих у вас, в вашем словарном обиходе пятьдесят на пятьдесят. Сплошная разруха получается. Я ведь не лезу со своею харею, как вы, вот только что, изволили выразиться, относительно моего весьма даже благородного и степенного обличия, не лезу же, в те сферы, которые по всей моей природной натуре мне чужды, и не  понятны…. Коли не дано, так и не дано. Балычок с беленькой, да цыгарка, - другое дело, - миролюбиво закончил хомяк и тут же опрокинул в себя рюмочку. 

Подцепив вилочкою ломтик аппетитной рыбицы и не без удовольствия закусив, он весь засуетился и, уже на правах хозяина, принялся ухаживать, настаивая, чтобы Семён попробовал вот этот жирный кусочек, глядящий на него, и что пить, не закусывая, очень даже вредно, и совершенно натурально можно схватить язву.

Оторопев от неслыханной нахальственной дерзости, Сёмка потерял, было, дар речи, но вскоре же оправился, а после третьей и вообще пришёл в настроение, отметив для себя: а что…! И не такой уж этот хомяк дурак. Рассудителен, и в общении, надо признаться, очень даже приятственен. Умеет, знать, жить прощелыга.

- Ты, вот что, - перешёл на «ты» Харитон, затягиваясь крепчайшей почарскою сигарой, - ты лучше богадельню свою порушь, чтобы и духу её не было. Фантазии эти все твои не доведут до добра. Живи, как все. Чего раздваиваться-то, коли весь сарай, нету желания привести к тому же знаменателю. Для души будет легче. А ты, думаешь для чего, ручку у нашего холодильника скрутил? Глаза колет. Уж больно занятная вещица и не правдышняя. Вкруг такой бардак, такая разруха милые сердцу, а он, холодильник, значит, стоит среди всего этого, что бельмо в глазу, светится белыми боками, горе мыкает. И я не без сострадания. Жалко ведь…. Мыслил вообще дырку где прогрызть, чтобы на видном месте, да передумал. Нехай, думаю, сам пообвыкнет, позаржавеет малость, обзаведётся царапинами. Да, вот ещё, что любопытствовал спросить: а чего это ты его среди старых тяпок да лопат поставил? Мог бы и рядом с комодиком, сюда…. Самое ему тут место….

- Думал уж, - буркнул Сёмка, - да разлюбезная тёща пообещала уж кому-то. А ты уж и ручку спёр. Я трудился, а ты возьми, да порушь….   И звоночек, велосипедный-то звоночек…  На кой леший он тебе сдался? – съязвил Сёма, закуривая свою «Приму».

- Как на кой леший? – с неподдельным удивлением переспросил хомяк.  - Блестящий, и дзинькает…. Разве можно  равнодушно пройти мимо такой вещицы? Я же не спрашиваю, зачем тебе не новые глушитель, генератор и два зеркала бокового обзора от грузовика, которые ты спёр в родном совхозе с таким прекрасным именем. Не спрашиваю же….  Хотя, между нами говоря, они тебе, что пятые колёса для телеги, в жисть не понадобятся, проржавеют здесь до основания. Я же молчу…. А ты, согласись, ведь это даже глупо, задаёшь такие вопросы: зачем тебе звоночек? При такой постановке, это, считай, что весь твой сарай рассекречивать надо вместе с тобою, для разъяснений. А там…! Если уж разъяснят, так разъяснят…. Так-то, брат. На то мы и хомяки, чтобы про запас и на всякий случай, всё, что, не попадясь, что плохо лежит, к себе в нору тащить, – сказал многозначительно Харитон и, почему-то, во множественном числе.

Семён с хомяком согласился в душе, и на все сто, хотя сделал выражение лица нарочисто обиженным, и, даже, замахал ладонью руки в знак несогласия. Хомяк тонко заулыбался, но настаивать не стал, вместо этого протянул на ладони открытой лапки наполненную до краёв стопочку.

- Когда это он успел её так ловко и незаметно налить? – мелькнуло в голове у Семёна.

Выпили ещё по маленькой, а следом ещё по одной, и ещё, пока не явилось в душе чувство непреодолимого, надо признаться, свойства, высказаться, не скрывая ничего в сердце своём: ты меня уважаешь…? Потом, кажется, ещё целовались, целованием доказывая истинность мужской дружбы, пока Харитон, вдребезги пьяный, икая и скрипя передними резцами, не уполз в свою нору, не забыв, однако, прихватить «олимпийку» и неизвестный пейзаж неизвестного художника, репродуцированный на картоне, которые в восторге щедрости своей ему подарил Сёма. Последний же, подкошенный самогоном Никифоровны, рухнул, что перезрелый колос пред серпом, уснул мертвецким сном прямо на полу, замотавшись, как в одеяло, домотканою дорожкою. Еле живые ходики на последней ноте вяло звякнули и вовсе остановились. Сквозь оконное стеклышко, с уже содранной калькой, но ещё зарешёченное, лился таинственный лунный свет. Его холодное ртутное сияние проникало в мельчайшие и потаённые закутки Сёмкиного сарая – обители, уже не разделённой никакими им вымышленными фанерными стенами, равноценно освещая всё, что накоплено за жизнь, сваленное в единую груду под названием хлам. Будет утро….   Будет и день.

                                                                             2010 г.