Страшный диагноз

I. Горюкино

Новенькая амбулатория, с мезонином и четырьмя, выдающимися вперед круглыми, деревянными колоннами, крашенными в голубой цвет, перестроенная из старого клуба, располагалась в самом центре деревни Горюкино. Там, где и сельская управа, и единственный магазин, в котором все, от хлеба до керосина, и даже пожарная станция, в виде  небольшого, но опрятного деревянного сарайчика с разным к тому инвентарем; пристроенной к нему будочкой дежурного, закрытой на большой ржавый замок. Ящик с песком и бочку, литров на триста поставили рядышком, огородили низеньким штакетничком, от котов и собак, которым так нравится справлять нужду, именно в таких приспособленных местах. Железную бочку, для наглядности, выкрасили в красный цвет, поверх же, крупными буквами вывели: Вода. Сам же клуб, это еще в старое, послереволюционное время, так же был приспособлен; является частью усадьбы разорившегося помещика Горюкина, впоследствии спившегося от водки, умершего в психической, неизвестно и где упокоенного. Большая же часть постройки сгорела во время грозы.

У единственного приемного кабинета с замечательно широкими дверями в два створа, оббитыми клеенками самых веселых тонов, по духу так мало соответствующих самому заведению, всего несколько посетителей: малый лет десяти, с забинтованной рукой, брюхатая девка, да две старушки в белых платочках. Вот, пожалуй, и все. Прием ведет заведующий, врач Курочкин, бывший некогда ветеринаром, да вот… – Не то главное, кем ты был, а кто ты есть ныне – высказали, Бог знает еще когда, мудрые, толи греки, толи римляне; и, как с ними не согласиться… За неимением дипломированного специалиста, в такую-то дыру кто поедет, пройдя ускоренные курсы повышения квалификации, ему доверилось из скотского лекаря статься тем, кого мы с уважением и замиранием уже не совсем здорового сердца величаем доктором: – здравствуйте, доктор… В официальной бумажке, которую ему выдали по окончании этих самых курсов, черным по белому, так и значилось: Курочкин Николай Семенович – врач-терапевт. Соответствует выше означенной должности заведующего сельской амбулатории, рекомендательно, с испытательным сроком в один год, по усмотрению вышестоящего начальства. Допускается к профессиональной деятельности, в рамках указанных полномочий, и, в соответствии с приказом. (Печати, круглая и рядом, почему-то треугольная. Лихо закрученная роспись.) Не правда ли, мягко говоря, документик очень даже при странненький. Что обозначалось за этим самым «рекомендательно», а тем более «в соответствии с приказом». (Каким приказом, чьим приказом, кого приказом?) в мудром Правлении никто так толком понять не смог.

Заведующая кадрами Анна Архиповна задумчиво и многозначительно посмотрела на главного бухгалтера Петра Яковлевича, тот в свою очередь, на председателя колхоза Брынзова Якима. Повертев бумажку, и так, и сяк, глянув на просвет, и даже понюхав, Яким Савватеевич махнул рукой, болезненно поморщился, велел издать, этот самый, рекомендуемый приказ, о назначении предъявителя документа заведующим сельской амбулаторией, что в городе соответствует главному врачу.

– Анна Архиповна… С понедельника, пусть и заступает… Чего уж там… И было утро, и был день. Чудны дела твои, Господи… Ибо Горюкино, наконец то обрело свое собственное лечебное учреждение, с весьма уважаемым всеми собственным лекарем, которому можно было, не смущаясь, что ни говори, мужик то свой, на простом доступном языке объяснит, где и что в организме хворает, и, что накануне, действительно, выпил малость лишку, по случаю крестин у Варкиных Зинаиды и Григория, что с Надречной. Да мало ли в чем и со всею откровенностью можно высказаться человеку своему, деревенскому. Это тебе не горд… Попробуй ка городскому очкарику от чистого сердца, да еще дыша перегаром… Дескать тошнит и полощет во всех направлениях, это когда понос и рвота… И что на кануне, трактористом Михеем стеклоочистительной жидкостью «Ангара» усугубились по цельному стакану… Ведь и принимать не станет. Разве городской доктор может то понять?.. Звякнет куда следует, выпишет бумажку в соответствующее закрытое лечебное заведение, в наркологию. А там… Пиши пропало. Мало того, что упрягут до полного приведения организма в порядок, еще и на учет поставят до окончания дней. А это, считай, что крен на все девяносто, а то и более. Какой добрый мужик не знает, что между просто выпивающими, любителями, так сказать, которых скверные жинки называют еще пьянчугами и такими же пьющими, но алкоголиками, разница -о-го-го!.. Иные алкаши, ставшие по наивности своей оными, считай круглые трезвенники. А вот же… - Как можно ему доверить такое – глубокомысленно изрекает начальничек, большой, надо сказать, любитель выпить на дурнашку, – когда он алкаш?.. Ведь, почитай, все пропьет. Отвечай потом… С него то, что возьмешь, тогда, как у него справка. От психиатра, замечу, справка… Не с него, а с меня спросится: - А куда смотрели?... А почему допустили?... В общем… И пошло, и поехало. Вот ведь, значит, какая существенная разница получается между мужиками, один из которых регулярно употребляет, но не алкоголик, и другим, который совершенно завязал, но алкоголик. Разве то справедливо? А тут, пусть и скотский лекарь, пусть еще вчера тёлым буренкам ревизии делал: руку под хвост по локоть… Но свой же!.. Как с таким по душам не поговорить, не исповедаться во всех смертных… Некоторые, поначалу, даже было, засомневались: стоит ли вообще идти на прием, хоть к бывшему, но все же, ветеринару? Но энергичный Николай Семенович поставил дело так, что всякие сомнения, вскоре же, отпали сами собой.

Вверенная ему амбулатория зажила своею повседневной жизнью, как и подобает подобным лечебным заведениям в глухих деревнях, обходясь самым малым; не имея своего транспорта, провизора, аптеки, не говоря уж об элементарном диагностическом оборудовании. А зачем?.. Обходились ведь как то ранее. Что изменилось? Был Курочкин Николай Семенович – ветеринар, которого переместили в центр, там, где и противопожарная бочка с песочницей, магазинчик с управою, и где подобно старому клубу – заведению сугубо культурному, появилась амбулатория – учреждение медицинское; и все на том же самом месте. Были, правда, и хворые, которые в основном лечились сами, как Бог на то положит, руководствуясь травками, корешками, настоянными на перваче, сдобренном от греха подальше, керосинчиком. А если, кто и заглядывал, то это так, больше для фасону, для удовлетворения личной любознательности. И ведь действительно… Не прошло и самого малого времени, как все горюкинцы, как один, словно и забыли того Курочкина, что прививал скот от ящура, делал ведерные клизмы объевшимся молочаем коровам, способствовал осеменению. Его, словно бы, никогда и не было. Присланный за место перемещенного в центр Курочкина Афонин Еремей оказался малым смышленым, с высшим ветеринарским образованием, человеком весьма даже отзывчивым. У Кулякиных корова, точно бы копыта вытянула – разродиться не могла, если бы не Еремей. Почитай три дня мучалась первенцем. Мычит да мычит… Уж и силушки по лишилась, на ноженьках стоять не может. Так Афоня, так уж перекрестили в народе, когда позвали, перво-наперво отругал по свойски, что не раньше это сделали, в пять минут всю эту проблему решил. Что он ей там, как он ей там?.. Бог его знает. Нюрка то Кулякина от страха, так и вообще убежала со двора. А как не убежишь, когда кормилица мукой смертною кончается, вот-вот дух испустит… Бабу в том разве обманешь… Одного поля ягода… Одно, что баба… Выходит, значит, Афоня, а на вытянутых руках телок. Веселый такой, ножками взбрыкивает, мокрою башкою мотает во все стороны озирается, значит. Наперво то всегда все любопытно. А следом и корова, на собственных ноженьках, в благодарность лизнуть Афоню пытается. Вот ведь, что значит, профессионал в своем деле. Поставить такого на место Курочкина, людей лечить… Ведь откажется. Как пить откажется. Не умею, скажет… Засомневается… Не имеют сомнений в себе те, кто как правило ничего сами толком не умеют делать. И это факт. И не потому ли председатель правления, так любит повторять: Нету у нас, дорогие товарищи, незаменимых. Умеющий работать, не лентяй, не лодырь, не разгильдяй, на любом участке справится. Сомневающимся, не место в нашем коллективе. И так бы, все шло своим чередом в Горюкино, в самом центре его, пока, однажды, не случись нечто, совершенно необъяснимого. Но об этом, а вернее в связи с этим в следующей главе.

Чудны твои дела, Господи!..

II. Цирроз

– Вот же незадача… Жил, жил менял день за днем, месяц за месяцем, год за годом и не замечая времени, думал: все еще впереди, а оно… А оно – времюшко, возьми да закончись неожиданно. Как же так?.. И не болел толком, не хворал никак; без всяких даже намеков, не предупредив… Картошечки насадил, взошла уж родная, как никогда взошла. Новую клеть для кабанчика Яшки справил, ладная такая получилась, добротная. И чего грызть?.. Старую то, почитай всю поизгрыз. Вот ведь как… И поят и кормят – живи – не хочу. Хоть и бессловесная животина, самого свинского характера, можно сказать, а туда же… Свободу ему подавай… Курятничек расширил, под шифером теперича, не то, что раньше; планы на будущее всякие, да разные… Э-э-эх… Разве то по справедливости? Где оно – это будущее то?.. Каковы его перспективы, так сказать, тогда, как помирать велено. – Как велено, кем велено? – спросите вы. А вот так и велено. Дохтор – пропади он пропадом, – так и сказал: Ты Тимофей, воля твоя, можешь продолжать и далее объедаться жирным, пить да кутить, но факт на лицо… А потому, как врачу-специалисту знающему свое дело, и скрывать от тебя мне нечего. Анализы… Результаты из городской лаборатории пришли… Вот, так то… Анализы, это тебе, брат, не шутки… Все одно, что вещественные доказательства по уголовному делу. Здесь, все без обмана, все по правдышнему. По ним, по анализам, значит, этим, до самой тонкости, самой доскональности можно разведать о всех твоих внутренностях; что, да как, с изнанки, где какая брешь образовалась. С анализами, ты мой брат не шути… Такое могут преподнести… Иные как узнают, так тут же… Выноси… Цирроз – это тебе батенька, не какая то там пустяковая грыжа или, скажем, калит. Это когда от избыточности газов, и невозможности их выходу наружу, закупорки, так сказать, кишку изнутри ломит. Цирроз, это о-го-го!.. С ним, брат ты мой, не иначе, как на вы и с большой буквы. Коли подкрался супостат, то считай хана. Это, скажу тебе, как специалист, не то, что у людей, а и у животных случается… Ныне ходит травку жует, мычит от благодарности своей скотской, а на утро, глядь, а она, корова, значит эта, уже и ноженьки вытянула, померла. – Как же так можно, Николай Семенович – волнуется Тимофей. Сегодня травку, а завтра…

– А вот и может, выходит… И я, как врач, обязан… В общем воля твоя, но жисти твоей осталось, и это я тебе, как специалист, не как более полугода. Ни, ни, ни!.. И даже не выпрашивай… Что это за малодушие?.. Надо смотреть правде в глаза. Раз сказал лечащий врач, что такие вот дела. Не от нечего же делать он по напридумывал… С анализами, ты мой брат, шутки не шути… Коли все признаки на лицо, значит быть оному. – Как быть, дохтор?.. – еще более бледнее Тимофей, судорожно вытирая об штаны враз вспотевшие холодные ладони, – Как же может… За что мне этот самый, как вы изволили произнести, цирроз?.. И, что это за такой цирроз, от которого… Так все быстро?.. Шутите?.. Не такой уж я пьющий… Чай в одной деревне живем, все, как на миру. А курить… Так вы, Николай Семенович и сами про то знаете, что сроду… Вжисти табаком не баловался; и объедаться… Нету у меня к тому привычки; от слишком жирного душу воротит, тошнит даже… – Вот, вот – серьезно поддакивает врач, задумчиво уставившись на какую то бумажку, исписанную мелкими буквами, лежащую на его столе вверх тормашками, словно и не замечая его, – а говоришь, за что мне этот цирроз?.. Его тошнит от жирного, полощет а он… За что?.. Тут и без анализов все ясно. – Что ясно Семеныч? Я и словом не обмолвился, что меня полощет… Я ведь к тому, что вовсе и не объедаюсь жирным, а наоборот, даже совсем не люблю жирное. У шурина моего Миколы… У его жинки Настасии спросите, когда блины… Всегда отдельную просьбу имею, что бы масла по меньше… И без сметаны. А тут, как выразились, какой то цирроз взялся… Откудова ему взяться то, этому циррозу?.. И аппетит, слава Богу, и ничуточки не болит… А если и кольнет когда… Так это завсегда так, с измальства, можно сказать. Еще когда отец… Лошадь запрягает, бывало, кричит: Тимка, подай-ка хомут… Уж и тогда, раз, да кольнет. Коли бы это цирроз, то разве столько с ним просуществовал бы? Откудова ему?..

Но врач Курочкин Николай Семенович, словно уже и не замечает того страшного смятения, которое случилось у человека, неожиданно получившего страшное извещение по поводу, нет, не соседа, не даже двоюродного родственника, а собственной персоны. Ему никак не хотелось верить в столь страшный диагноз, потому, как, что такое цирроз он уже знал, когда помер его тесть. А до этого и не знал вовсе. Не знал, что существует такая вредоносная болезнь, с таким некрасивым названием. А потому и не беспокоился, и не пугался, когда, кто-то, да где-то говорил: Помер Трифан… Печенка крякнулась. Вот и отдал концы. Дохтора признали дырки. Прохудилась. – А может быть анализы?... – с надеждой вопрошает Тимофей, пытаясь поймать взгляд доктора, – такое, да вы и сами знаете, частенько случается… Мне, вот, бандероля пришла, с месяц назад. И адрес, значит, мой, и фамилия, почти моя… Только за место Белочкин, – Белоконин; а бандероля эта и не мне…Ведь случается же, когда перепутывается. Вот, и сарайчик в порядок, в самый, что ни на есть надлежащий, и картошечки высадил чуток более прежнего. Сами понимаете, Николай Семенович. Зять то с дочкой в городе…Внучек уж лопочет по всякому… Славненький такой, хлопец… Как не понять… Картошечка то в городе, продукт, можно сказать, деликатесный, почти фрукта. Не укупишь… Мотоциклет уж присмотрел, у Ботятиных, что Алексей. Нужная, необходимая в дому вещь. Ему он, как руку сломал на сенокосе, когда телегу в канаву занесло, свалило…Ему он, как бы сейчас и без надобности. Поди, сколько еще времени пройдет, пока она срастется, сами ведь знаете. Шутка ли… Открытый перелом; кость наружу вынесло. Сын зарился… Да разве им ныне можно доверять? Только с девками попусту по полям шнындать, технику по буеракам гробить. Ты заработай сначала… А мне без мотоциклета с коляской, никак уж нельзя. И жинку, когда, не базар в город, и сенца, и всякое… По рукам ударили, по стаканчику неперегонной вспрыснули. Как не выпить по стаканчику бражки по такому серьезному мероприятию? Хоть и малость помятый, где люлька. Это его Мишка за воротный столб зацепил. Доверь им… А так, совсем новенький, ни одной царапинки. – Ну вот – медленно поднимает голову Курочкин, сурово глядя на совершенно растерянного Тимофея Кузьмича, суетливо и зябко потирающего руки, как при ознобе, пытающегося жалко заулыбаться, – а говоришь, что не употребляешь. Цирроз, я тебе скажу, сам по себе не случается. Какая, скажи ты мне, печенка сдюжит, когда ее спозаранку брагою удобряют? Сивуха перегонная, и то полезнее… Ей Богу, Семеныч, никогда спозаранку… И привычки такой… И всегда закусываю…Может мне в городе повторно обследоваться, там ведь… – А анализы… Результаты откудова?.. Я, что ли их выдумал? Из города и пришли. Иди, обследуйся… Только время зря потеряешь – уже сердится Курочкин, указывая пальцем в сторону двери. Некогда мне тут с тобою, братец, неотложных дел полный короб, а ты мешаешь. Злонамеренно угробят свое здоровье, а потом спохватываются, когда уже ничегошеньки нельзя поделать. – А может мне Богу помолиться?..Может Он смилостивится, поправит эту печенку. Как ни будь? – почти шепотом спрашивает Тимофей Кузьмич, с тоскою глядя на разноцветные квадратики клеенки, которою оббита широченная, в пол стены дверь Курочкина кабинета словно перед ним не эта причуда, ни этот художественный курьез, а икона, что в центральном месте церковного иконостаса. – Бога нет, и никогда не было… Какие могут быть, к такому очевиднейшему факту сомнения; стыдно мне за тебя товарищ Белочкин. А еще бригадиром называешься… Бывший бригадир… – Почему бывший? – совсем уже сходит с лица Белочкин. – А потому, что, хоть человек сам себе и хозяин, а вот… Коли пришла пора, то уж тут, никакие, не то, что попы, но и даже партийные органы… Ну, в общем понимаешь… Добрый хозяин бережлив не только к своему хозяйству, дому, значит, добру, а и к своему организму, что бы на дольше хватило. А ты… Мотоциклет… По рукам… Бражки по стаканчику…Знаю я ваш стаканчик… Не менее, как по четверти… Вот, она, эта самая твоя печенка и насытилась, до самого, что называется кадыка. Треснула. – Настенька! – обращается он к молоденькой медсестре, – своей близкой родственнице, – зови, кто там следующий… -Э-э-эх, скволыжина – с тоской осознает Тимофей, – и не малюсенького шанса… Ветеринар хреновый… Понуро склонив голову, на ногах, неожиданно ставшими ватными, выходит в коридор, с чернеющим в самом конце его единственным окном. – Неужели, уж и день закончился? – почему-то удивляется он, глядя на это самое окно. Хотя, какая мне в этом разница… Под ложечкой тоскливо засосало, в правом боку отчетливо заныло. Через запыленный двойной оклад стекла, весь в тенетах, никогда не открывающейся деревянной рамы, с массивными, оплывшими от многочисленных слоев краски шпингалетами тускло светили звезды. Нарастающий месяц тонюсеньким золотым серпом сонно клевал в землю, причудливо освещая и поле, и дальний лес, чернеющий единою полосою, и одиноко стоящий тополь на краю огорода бабы Дари – Дарьи Ивановны, чья фамилия звучит, так чудно – Смородинка; желтым расплывчатым пятном отражался в новенькой, цинковой жести, крыше его соседа Пряхина Ивана, которую он, со своими сыновьями, без всякой помочи перекрыл в три дня, да как!

-Э-эх… У крыльца, косого, на половину вросшего в землю, под таким же, скривившимся фонарным столбом, собака, вытянув морду в сторону серпастой луны щурила глаза, безмолвно молилась, ей одной ведомо кому, о ниспослании хлеба насущного на каждый день – косточках, да колбасных обрезках, а может, совсем и о ином, о чем человекам и представить не возможно. Чуден мир. Рассеянно посмотрев на собаку, Тимофей, не зная и почему вспомнил про ту заначку в девяносто три рубля, что так таил от супружницы своей Клавки в жестяной коробочке из под чая, которую еще и запихал в старый прохудившийся валенок. Вспомнил, как тайком от всех мечтал о умножительной трубе, в которую можно было разглядеть на луне горы и кратеры, и много чего любопытного, а в ясную погоду высоко парящих птиц, и даже то, что творится на самой опушке далекого леса. И так ему стало невыносимо жалко себя, что он, стыдливо прикрыв кулаком глаза горько заплакал. – Эх… Старый  я дурак… Курятник, огородик, картошечка… А главное на потом откладывал… А оно вот …И «потом» не осталось. Мечтал о такой малости, о какой-то телескопической трубе. Разве Клавке то понять когда?.. Торгует сальцем, петрушкой, морковкой в городе, когда базар; денюжку к денюжке складывает… А зачем? Где уж ей до звезд. Поделись только. Он даже услышал голос своей Клавки – резкий и не терпящий возражений: Тю-ю!.. Выдумал мне… Умом рехнулся? Ты еще глобус себе купи… Да и остальные… Скажи кому из сельских мужиков… Ведь, как один засмеют, жеребцами ржать примутся, пальчиком у виска крутить. Сдвинулся дескать, мужик, головою повредился. Бесполезную в хозяйстве вещь удумал приобрести, что бы на звезды по ночам глядеть. А чего их глядеть?.. Вот они. Их и без всякой умножительной трубы, за бесплатно сколько душе угодно. Закинь башку, гляди в оба… Ну понятно бы велосипед… В хозяйстве завсегда вещь нужная и полезная. Или, на крайний случай телевизор… Да мало ли чего. За триста рублей мопед стоит. А ему одноглазую биноклю на треноге. Ну, не дурень ли?.. Как есть дурень! – Если бы знал , что пришло время помирать от пропади он пропадом, цирроза, то разве бы тянул с этой телескопой… За два-три месяца, пока на ногах, разве скопить оставшихся двести пять рублей?.. – Вот уж коновал, чертовый скотина, – как на яву увидел он выражения лица доктора Курочкина, которому, кажется, даже доставило удовольствие, что это не с ним, а с кем-то другим. За внешней назидательной серьезностью чувствовалась внутренняя радость мелкотравчатого существа, суслика, амбарного грызуна. Вот же скотина!.. Нет бы утешить, обнадежить в конце-концов. Словно обухом по голове: цирроз… Готовься, значит. Скотина!.. А все Клавка. Послушался бабу, старый дурак: – Сходи к дохтору, сходи к дохтору… Что тебе станется?.. Вон, как с правого боку не ровно… Словно изнутри, что подпирает. Не как, есть грыжа. Это тебе все сарай твой боком… От скупости… А, что шурина?.. Я уж, было, собралась позвать мужиков на помочь… А ты!.. Как взъерепенился, как воспламенился, что сухая береста: – Не надо мне твоих шуринов, всяких помощников. Работяги… Им бы только водку жрать, да холодец с хреном. Вот… Шутка ли… Такие бревна, веревкой затягивал. – Уж лучше бы, ходить с этой грыжей… Век ходить с ней… И не знал бы – с тоскою думает он.

Соседка, баба Вера, аж за девяносто лет прожила с грыжей, и ничего. В молодости обнаружили, а протянула, почти сто… Э-э-эх… Зря послушался… Может эти анализы, такой же умник состряпал; дал заключение. Уж знаем, какой ты врач… Учился он… Где ты учился? Чтобы дохтуром стать, надо не ветеринарские курсы… Университету надо кончать. Прильнув потным лбом к стеклу Тимофей представил, как его повезут в последний путь по кладбищенской улице на простой телеге. И гроб будет простой, самый дешевый, обтянутый, черт знает чем, без кистей, атласной оборки и глазета, потому как Клавка, и на этом постарается сэкономить. – Помочь она предлагала…Так предлагала. – Он опять, почти, что наяву услышал Клавкин голос, и как она тонюсенько причитает: Пошто ты нас осиротил… – Просто жил, по простому и надо… Знаю, что одобрил бы… Далее увидел, как за телегой тянется жиденькая процессия из самых близких, которых раз-два, и обчелся… Другие, под разными предлогами, или заболеют, или окажутся в городе, и не будут знать. У кого-то убежит в лес корова и потеряется. А найдутся и такие, у которых срочно просядет крыша, или над домом накренится телефонный столб, который, уж какой год так стоит. Это всегда случается, когда надо кого-то хоронить, закапывать, делать нарочито страдальческое лицо, уныло топать по грязи, а самое главное, думать, о самом неприятном, о том, о чем никогда и не хочется думать; что есть смерть, и никуда от нее не спрятаться, хоть ты лопни, хоть ты тресни. Надо бы, пока еще есть время, не забыть, напомнить Клавке о веночках. Она, разве догадается?..

Три можжевельниковых веночка: – от глубоко скорбящей жены, дочери с зятем, унуком, и сочувствующих горю сельчан. И чтобы не крест, а нержавеющую пирамидку с золотой звездочкой из латуни, как у Раковского Данилы на могилке. Пусть зять похлопочет в городе; мало им помогал… И служителя не надо. Раз бога нет, то пусть будет без попа. – А вдруг!.. Он как то, да есть засомневался Тимофей, всматриваясь в бездонное ночное небо, переводя взгляд на молящуюся собаку, одиноко сидящую в центре желтого электрического эллипса, отбрасываемого жестяным фонарем, уныло поскрипывающего на самом верху столба. Если бы был, то и помирать как бы не так уж страшно. Не настолько уж грешен, особливо, но сравнено с другими. И так ему еще жальче стало самого себя, так от горя сдавило горло, что слезы еще сильнее полились по его щека, а из груди, коротко и неожиданно вырвалось нечто, схожее с мычанием телка. – Мужчина! – слышится у него позади, бодрым женским голосом, - вот те на… И чего расхныкался?... Предающий себя унынию впадает в явный грех; уныние – не доверие Господу. Застеснявшись, так неожиданно нахлынувшей слабости, своих слез, и, что его заметили, он обернулся, но не сразу. А когда, все же, обернулся назад, то так и обомлел. А обомлеть, надо сказать, было от чего. Перед ним, на расстоянии вытянутой руки, стоял светлокурый гражданин неопределенного возраста, в массивных роговых очках, весь в белом и… – Нет, этого не может быть… С двумя крылами, почти касающимися своими концами грязного пола, торчащими гнутыми дугами из-за спины, точно такими, какими их малюют богомазы на внутренних сводах церковных куполов, на центральных вратах храма, по обе стороны главной иконы, в честь которой и наречен храм, и бог знает еще где. Протерев еще раз остатки слез кулаками, он уже не про себя, а вслух произнес: Такого не может быть, я действительно тяжело болен; мне все это, всего лишь кажется… По гусиному вытянув вперед шею в упор уставился на крылатого господина, так схожего издали с медицинским работником, у которого, его халат, накинут просто поверх плеч. В обыкновенных домашних тапочках с резиновой подошвой верхом из розовой фланели, весь, словно обклеенный мягкими кудрявыми перышками он стоял перед ним, совершенно реально, и даже, как виделось Тимофею, слегка улыбался, тою иронической улыбкой, в которой: Полно тебе братец скрытничать… Уж, кто-кто, а я то, все знаю. А эти очки… Массивные, с толстенными линзами, отсвечивающих перламутровою синевою бензиновых луж, в темно-коричневой черепаховой оправе, столь, кажется, неуместные при общей воздушности самого ангела, с его полупрозрачным оперением. Это дурной сон – обомлел всеми внутренностями Белочкин Тимофей Кузьмич – бригадир полеводческой бригады колхоза имени Павлика Морозова, деревни Горюкино, неожиданно узнавший, что он болен страшной болезнью печени под названием цирроз.

Нет, нет… Вот он, стоит… Всего на расстоянии вытянутой руки, сделай шаг, и можно дотронуться. И даже чувствуется, как от него веет духом погребального венка, только, что свитого из свежесрезанных веточек можжевельника, в который вплетены еще и чайные розы. И тут… До него, со всею страшной очевидностью стало доходить: я умер… И этот ангел… Этот ангел послан по мою душу. Но, как же так? Умершие ничего не могут видеть, чувствовать ничего не могут. Потому, что умерли навсегда, совершенно и окончательно, а не так, когда временно теряют сознание в обмороке. Вот и Курочкин… Бери выше. Сам Переверзин Николай Степанович – секретарь горкома партии, – когда еще поставили вопрос о защите памятников исторической архитектуры, куда подпадали и церковь в честь новомученика Савватия и рядом стоящая часовня семнадцатого века. Так и сказал: Вы нам – сознательным советским труженикам голову не морочьте. Знаем уж вас. Под видом защиты, руин хотите свои поповские интересы протащить. Замечу, что не просто интересы, а корыстные интересы. У нас, в нашей стране, церковь и государство отделены. А бога нет, и это совершеннейший и очевиднейший научный факт. Бессмертие человека в его зримых трудах – электростанциях, фабриках и заводах, в построенных его руками городах, паровозах и теплоходах; атомных ледоколах. Вечна, лишь материя, которая бесконечно переходит из одного состояния в другое. А вы – попы, морочите голову несуществующим царством небесным, отвлекаете сказками трудовые массы от реальной действительности. Да здравствует Научный Коммунизм – самый наиправельнейший из всех путей в будущее всего человечества! Ура, товарищи! –Ур-р-ра-а!

– Как же так – еще более похолодел Тимофей Кузьмич, - ведь если я по правдышнему умер, то кто этот, который весь в перьях? Быстро заморгав глазами, не своим, немеющим языком еле выронил, обращаясь к столь необычному небесному гражданину в розовых больничных тапочках и громадных роговых очках: Я… Я, что умер? – Смерти нет, не было и в ближайшем, как бы не предвидится – иронически бойко парировал незнакомец, грудным женским сопрано, почти что голосом кастрата. Задумчиво почесав кончиком пера нос, поправив крылышком свои внушительные очки, продолжил. Мой тебе жизненный совет: никогда не верь докторам, глаголющим голую правду, и ничего кроме правды – врут. А почему врут – спросишь ты? Вот задай, задай мне такой вопрос… А я и отвечу. Да потому и врут, что сами не знают, не умеют, как правильно лечить. И не только не умеют, а и не хотят, друг ты мой любезный. Вот ведь в чем причина их столь неистовой правдивости.

Как можно, столь пламенно распространяться о правде, не имея и малейшего представления, что из себя, на самом деле представляет эта правда? Это, все равно, что, будучи незрячим, сделаться поводырем таких же слепых.

По честному скажу тебе, недолюбливаю, я этих врачей. Разоденутся, как ангелы во все белое, а в душах корысть, зависть, чувство избранности и сплошные междометия. Среди них, в их стаде, самое большое количество ни во что не верующих. А некоторым, и их совсем не мало, страдания больных, приползших к ним с надеждой на излечение, доставляют даже, что, нечто, похожее на чувство радости, подобно той, которую испытывают садисты от мученичества своих жертв. Проверял уж тут одну… По заданию Небеснейшего Синода. Сбросил крылья, материализовался, как есть, в гражданина. Вано Габидзе, что работает в общепитовской столовой мясником; записался в регистратуре на прием. Захожу, значит, показываю палец, который разнесло, черт знает как, - прости меня, Господи, по причине заражения от рыбной косточки, которой ненароком повредился при разделке здоровенного судака. До него, и не то что дотронуться… И смотреть то больно… А она… Приближенная медсестра доктора Менчеле… Без всякого обезболивания, и ну давай ковыряться в ране стальным пинцетом, и так, и сяк, без всякой на то необходимости. Косточку не вооруженным глазом видно, вот она… Нет… Надо вокруг и рядышком потыкать, показать свое старание, медицинское рвение. Того и гляди, слюна закапает. Я ей: больно ведь! А она: что за фантазии?.. Неужели нельзя и капельку потерпеть, мужчина? Какой терпеть, когда, вот-вот уписаюсь… И ведь вижу, что прямо таки, наслаждение получает, радостным волнением исходит. Так, как будто кто ее… Верь им после этого… Начало болезни печенки-селезенки вовсе не в том, что ты бражкой, или, каким иным хмелем с дружком своим чрез меры… это, всего лишь следствие. Истинная же причина же причина кроется в ином, совершенно в ином, о чем Курочкины даже и не догадываются. И это факт. А пугают потому других, что сами пуще всех смерть боятся. Ты думает от скудоумия их? Нет, нет и еще раз нет, скажу я тебе. А почему, разъяснять не буду. Сам должен дойти. – А как же… Смерти нет, а хоронят?.. По настоящему в землю закапывают – непроизвольно вырвалось у Белочкина; и никто назад не вернулся. Даже весточки не подал… - Эх, куда его шарахнуло – вспыхнул голубым незнакомец, – ты еще вспомни, сколько по жизни, за ненужностью, волос да ногтей по отстригал. Что-то, не очень то жалел себя родного. По поводу последнего замечания Тимофей Кузьмич ничего не понял, смутился и, кажется, даже покраснел внутренне. – О чем это он? О каких таких стриженых ногтях говорит, тогда, как я о небытийности, о смерти, о невозвратности ушедшего в последний путь человека? Но я то жив!.. Раз рассуждаю, думаю, вижу и чувствую, что я есть, значит на самом деле не умер… Как же так… Почему мне в голову то пришло, что меня уже нет на этом свете? Вооче увидел то, чего не может быть, не имеет право быть? Странного крылатого гражданина увидел, который и не думает никуда испаряться, подобно больной грезе из сумасшедшего сна. Вот он… Стоит, смотрит через свои громадные очки, и даже улыбается. И собака, и луна под фонарем, и черный лес вдали, все на тех же местах. Что же тогда изменилось?.. вихрем пронеслось в его голове, которая, как ему стало казаться, словно бы отсоединилась от туловища, обрела легкость воздушного шара, принялась расширяться, так, как расширятся резиновый пузырь, когда его изнутри начинают надувать. Поначалу, страшно испугавшись, попытался даже вернуть на место отсоединившуюся голову, обхватил ее обеими ладонями, но вскоре же успокоился. Мыслям стало явно попросторнее. Они словно перестали друг друга замечать, перестали цепляться друг за друга по мелочам, мешая себе подобным индивидуально думать, беспокоя мелкою суетною назойливостью. Подобное состояние не только не насторожило Белочкина, а наоборот, даже обрадовало.

Со всею очевидностью он, он вдруг, вспомнил, что это уже было, и было не раз, но где и когда?

А тем временем, голова все раздувалась и раздувалась, обретая немыслимые гиперболические размеры. Где-то, совсем далеко, словно на другом краю гигантской чаши кратера, послышалось ему, как посыпались со звоном стекла, заскрипели и затрещали деревянные балки, гулко ухнуло, да так, что все вокруг дрогнуло. Многочисленные чуланчики, сенцы, коморки, коридорчики и пристроенные к ним сарайчики, курятнички, клетушки выполненные из фанерок, горбылей, дранок, ржавой жести – преграды окружающего его мира, словно от мощного взрыва разметало во все стороны. Амбулатория, а вернее то, что осталось от бывшего поместья спившегося Горюкина, имя – отчество которого уж никто и не припомнит, с треском развалилась на все четыре стороны. Причем, что удивительно, как когда то в глубочайшей древности, в бытность завоеваний Земли обетованной, обещанной народу избранному аж самим Господом, при взятии Иерихона Иисусом Навином, так и сейчас, все стены свалило наружу. Крыша же, повисев некоторое время в воздухе, без всяких опор, попыталась было, даже, взлететь, но потом, видно передумав, по косой, плавно сползла на землю, в аккурат накрыв собою приземистый пожарный сарай с его песочницей и красной водяной бочкой, кусочек палисадничка сельской управы с кудрявыми на нем бархатцами, насаженными самой председательшей, Марией Егоровной для общей культурности. Свершилось! Ничто уже не удерживало Белочкина Тимофея Кузьмича. Ни его огородик, засаженный картошечкой и всяким иным овощем, ни сарайчик для несушек, породы – костромская красно-белая, ни клеть с кабанчиком Яшкой, Яковом первым, как любил пошутить он, ни даже супружница Клавка, с которой он прожил сорок с хвостиком лет. Ни ботятинский мотоцикл с помятою люлькою, но совсем новенький и без единой царапинки, ни даже подзорная труба, которой тайно мечтал. Все, враз, как бы потеряло свою ценность, свою значимость, забылось за иллюзорной мелочностью.

Ни ощущая ни рук, ни ног, ни своей, пропади она пропадом, печенки, он продолжал расширятся, непонятно уже и чем, черт знает и как, поглощая собою пространство за пространством в таких немыслимых масштабах, что уже и земной шар казался ему маленькой голубой горошинкой, а луна, так и вообще, едва видимой мерцающей искоркой. Я просто, временно, забыл, запамятовал.

Да и какое это имеет значение…

– Летим! – услышал он внутри себя звонкий голос Ангела, столь звонкий, что словно на самой предельно высочайшей ноте пропела серебряная оркестровая труба прима знаменитого маэстро Луи Армстронга. Летим! Тимофей Кузьмич уснул наикрепчайшим сном под рябиною у самого крыльца правления колхоза имени Павлика Морозова. До него ли всем?..

III. Время

Переполох в деревне Горюкино. Единственную лечебницу – амбулаторию, без всяких на то видимых причин развалило на все стороны. Произошло это в начале часа десятого вечера, да так плавно, так чудно, что и не единого пострадавшего. Это потом, много потом уже врали, что крыша горюкинской усадьбы, вместе с дымящейся трубой и пристроенной голубятней, прежде, чем приземлиться, трижды по кругу облетело село, пыталась было сесть на погосте, да тополь помешал. Чего только не наврут люди…

Курочкин – главный медицинский специалист, вместе со своим столом, заваленным бесполезными бумажками, и почему-то дверями, оббитыми веселыми