Ерофеич

- Ну вот…. Кажись и управились…. Небо то, вон как затянуло…. Вовремя….  Быть дождю. А так, в стогу-то, да по уму  смётанному, сену какой вред….  Хоть залейся. Порядок…. Я тебе вот что скажу, - басит Николай Ерофеевич, приставляя к наружной стенке шалаша деревянные вилы и грабли, гремя пустым ведром, - порядок – самое наипервейшее дело. Без порядку никакой жизти невозможно быть. Но и тут по-правильному разуметь нужно….  Порядок порядку – рознь. Всё от натуры человеческой зависит, как он к тому приучен. У одних, скажем, в дому, и достаток какой, и мебеля фасонные, и кушать, подавай – не хочу согласию доброго. Дрязги да раздоры по каждому дню. Разве то порядок…?

Знавал я по молодости одну жёнку, - лукаво хмыкает дед, - так вот…. Как заглянешь в её хату по случаю, так и диву даёшься. Что в музее каком. Всё по шкапчикам, да по полочкам расставлено правильно, чистота необыкновенная. На окошках занавесочки разны, герани в горшочках…. А баба – скверная…. Таких и искать –  не сыщешь. И жадная, до невозможности. Во всём жадная…. Видать натура у ней така. Что унутренняя, что наружная. Только и знает, что чистоту наводит, блюдечки да рюмашечки тряпочкой протирает, в шкапе с места на место перекладывает. Не дай Господь в обувке какой в хату ступить. Энто у неё уж очень строго заведено было. И в сенцы не войти.  Сымай чуть ли не во дворе, у самого грылечка. Микробы, видите ли, у неё везде шастают. Так и говорит, что все болезни, хвори всякие от пыли и беспорядку в доме приключаются. С одной стороны может и права, а с другой – как посмотреть. Ведь надо ж, каку моду взяла. Чтобы в дому как не напачкалось, в сарайчике приспособилась гостей принимать, коли кто придёт. А по теплу и сама туды переселилась. Я ей говорю по случаю, как бы со смехом, хотя  какой уж тут смех: «По что это ты, Галина Петровна, гостя в хату не приглашаешь…? Может у меня к тебе, на твой щёт, самые сурьёзные намерения имеются. Может, я предложение к совместному жительству хочу выразить натуральным образом, при полном своём степенстве, как в таких случаях положено.  Видано ли дело…. Жениху, да босым….». А она и отвечает на полном сурьёзе:

- Чем это вам, Николай Ерофеевич, времяночка моя не приглянулася ? хата, как хата…. Хоть и не велика размерами, зато удобненькая, и уборки мало требует. Терпеть не могу, когда беспорядок в дому, коты по постелям шастают, клопами да квашеной капустой воняет, как у Нюрки Сенкеной….

- Здалась ей эта Нюрка Сенкене. Хоть и така же безмужняя, зато хлебосолистая да ласковая. Коли заглянешь, так и борщом вдоволь накормит и стаканчиком беленькой приметит, и всё остальное, без всяких там выкрутасов, как положено доброй жинке. Хотя, по правде говоря, Нюрка чистотой не очень-то увлекалась. Засядет с книжкой какой и сидит сидьмя. А в комнатах, не так, чтобы уж шибко грязно – порядку нету. Всё где попало пребывает в неопределённости, постеля с утра не заправлена, посуда в шкап не прибрана. И не сколько-то её не волнует и не расстраивает по натуре её доброй. Вот ведь как получается: и так не ладно, и по другому – скверно. Как уразуметь, что лучше…. Порядок ….

По своему беспокойному характеру, довольный, что всё вот так ладно, и до срока  управились, да ещё в предчувствии отдыха и хорошей закуски с водочкой, Ерофеич стал не в меру разговорчив, по-стариковски суетлив. Шалаш, возведенный нами накануне, оказался, как никогда, кстати.

- На покосе, без какой крыши, никак невозможно быть, - назидательно говорит он. -  Шалаш – перво дело….

Разобранные некогда прясла и брошенные бесхозно вдоль дороги, оказались, как никогда кстати. Подобранные нами по случаю, послужили тем материалом, из которого мы соорудили, и довольно скоро, прочный и вместительный остов хижины, туго связав нужной длины лесины верёвками. Их же хватило и на две лежанки. Покрытые толстым слоем душистого сена, они так и манили предаться блаженному отдыху, бросив всё, так как от физически трудной работы, казалось, болели все мускулы. Остальной материал был порублен на дрова. Общий же вид жилища представлял из себя подобие стога сена с прямоугольным входом, зияющим чернотой, возвышающегося на зелёном бугорочке. Омываемый с одной стороны говорливым ручейком, берущим начало с заболоченной низины, густо поросшей ивняком и ольшаником, с другой стороны густо увитом колючим терновником и ежевикой, возвышающийся холмик казался идеалистическим местечком рая. Если бы не комары…. Эти крошечные, полупрозрачные,  исчадия ада, носились стаями, оглашали воздух тончайшими тревожными звонами, кусались нещадно и через ткань довольно толстой рубахи. Непонятно почему, но Николая Ерофеевича они, кажется, совсем не  беспокоили. Меня же – ели поедом, отравляли жизнь, как только могли, и не только по вечерам, когда они, по своему хищному обыкновению особенно свирепы, но и днём, при самом жарком солнцепёке.

- Димка…! Ты чего это чухаешься? Носится, аки оглашенный, - подтрунивал дед. – Я тебе вот что скажу, - продолжает он самым серьёзным и назидательным образом, завивая на палец побурелый от табака ус. – Чай, поди, комаря испужался, али так, для спорту руками машешь…? Комарь,  я тебе скажу, хоть он животная и ничтожнейшая, и как бы без всякого разумения, а гляди-ка же…. Так же имеет свои деликатесные пристрастия. Городские…. Ведь ясно дело, они народ неженый, тонкокожий. Значит предпочтительней нашего-то брата – мужика. К тому же, комарь терпеть не может одеколонового духа, сатанеет от енного запаху. Кто ж на покосе, да бреется, на рожу деколоном брызгает? Вот они и гоняют тебя, наполняясь комариной ненавистью. А ещё, - смеётся дед, - оные насекомые трезвенников шибко любят кушать, и тех, кто совсем не курит. Вот, к примеру…. Вчерась, с вечеру, ты отказался уважить меня, наотрез отказался усугубиться со мною по стаканчику беленькой. А я, как и полагается в таких случаях, с устатку и выпил, и как следует закусил, что Бог послал, по прямоте душевной. Ты вон, с опухшей физиономией проснулся по утру, а мне, хоть бы хны. Комарь – животная самых трезвых правил. От того и ядовитое. Заметь…. И у людей так. Уж энто я точно знаю. Как кто не пьющий или не курящий, особливо из мужиков, так точно, или больной какой болезнью, или сам себе на уме. Уж сколь прожил, а ни одного из непьющих не повстречал, чтобы отличался сердечностью, да простотой. Много уж разных повидал. Все как с одной картинки списаны, заковыристые, да вреднючие. Желчные людишки. Любят по поводу своей трезвости другим наставлять уму-разуму. Что это ты нос воротишь-то…? На свою персону взял, что ли? Гля…! Уж и обиделся…. То ж не про тебя,  Димка.  Иначе разве б о том говорил бы тебе…

Ерофеич нарочисто, по-свойски грубовато, хлопает меня по плечу, заглядывает в глаза, как бы пытаясь прочитать в них истинное настроение, угодливо щёлкает пальцем по комару, умастившемуся на воротнике рубашки.

- Шабаш….  Работа закончена.  Айда до шалашу трапезничать.

Озабоченно смотрит вверх на клубящиеся в небе тучи, наливающиеся свинцовым цветом, так похожие на горные вершины, украшенные белоснежными шапками ледников.

- Быть ливню, - утвердительно говорит он, - вон как заходит с западу…. Вовремя поспели….  Порядок… Димка! – обращается он ко мне озабоченно, - чуть не забыл…. Надо бы, пока дождь не хлынул, дровишки в шалаше пристроить, как поудобнее, по-хозяйски.  Промокнут ведь насквозь, попробуй-ка распалить их потом….

Собираю обрубки жердей в охапку, ношу в шалаш, укладываю их один к одному на земляной пол подобно деревянному настилу. Крупные холодные капли дождя стали срываться с неба, предвещая град. Сначала редкие, они быстро умножаются и вдруг снизвергаются сплошным водяным потоком, как из ведра. Где-то, совсем рядом, озарилось так ослепительно ярко и грохнуло с такой чудовищною силой, что, кажется, сама земля ходуном заходила. Следом утробно зарокотало и покатилось гулом, удаляясь всё более к самым дальним горизонтам неба.

- Во, Димка! Кака гроза, -  с восхищением кричит дед, указывая на выход нашего соломенного убежища, за которым, в сполохах молний, в грохоте, ниспадающие потоки воды представлялись сплошной стеной. – А у нас сухо…! А почему сухо, спрошу я тебя…? Да потому, что всё по уму,  и по-правильному устроено, по науке - на бугорочке, как положено.  А если бы поставили в низине, как ты изначально желание имел и настаивал, то быть бы нам сейчас, по самое не хочу, в болотной жиже. Гля…! Как враз впадину-то залило от самого болота.  А потому – учись, пока жив ещё старый солдат – гвардии сержант Оленников Николай Ерофеевич.  Человеку в любых, даже самых невозможных условиях можно благоустроиться, если на то не лениться. Вот, к примеру, на войне…. Что за солдат, который себе убежища сносного устроить не может…? Хреновый, я вам скажу, солдат. Тебе на что лопата сапёрная дана – струмент шансовый?  Да энтим орудием, если умеючи, можно что угодно для себя приспособить. И нишу в окопе вырубить, чтобы не по колено в воде, и землянку выкопать, коры натесать для растопки костра, и, если на то представится случай к рукопашнему бою, то и супостата по башке треснуть. В соседней роте был один солдатик – узбек.  Тихий такой, задумчивый, по-нашенскому совсем неважно лопотал.

Николай Ерофеевич вытягивает из-под лежанки свой вещевой мешок со снедью, принюхивается, смешно шевеля носом, и медленно начинает его развязывать.

- Что-то дух неважный, - бормочет он, - не колбаса ли попортилась…? Ага…. На чём это мы остановились…? Что я хотел тебе порассказать-то, забыл, - морщит он свой и без того морщинистый лоб. – Ах, да…. Слушай далее.  Была у него, у узбека этого, така мода, развлечение такое.  Как  остановимся где на привал, и, коли есть свободная минута, гля, а он уж и дрынькает на своей лопатке разны песни по ихнему, да на азиатским манер. Здорово у него это получалось.  Не громко, правда, но музыка производилась по-настоящему.

- Как на лопате…? – изумлённо переспрашиваю я деда. Как можно на лопате музыку играть?

- Вот и я по началу тому не поверил, когда их ротный о том сказывал, пока сам лично не убедился, своими глазами не увидел, – смеётся Ерофеич. – Он ведь что придумал…. Натянул две жилки, наподобии толстой лески, вдоль черенка и закрепил их на маленькой кленовой дощечке с прорезью. Дощечка съёмная. На лемехе, самом острие его, посредством натяжки струнок держится, и узенькой прорези. А на краю черенка две дырочки были приспособлены с колочками для навёртывания струнок по нужному, на ихний манер. Устроится где – в уголочке, наладит лопату и давай дрынькать, да подпевать тонко-тонко, почти по-бабьи, заунывные песни, которым, кажется, и конца-краю нет. Вот ведь кака любовь у человека была к музыке народа своего.  За неимением струмента – лопату приспособил. Чудно…. На привале и убило хвантазёра-мечтателя пулькой, прилетевшей, Бог знает, откуда-то. Не мучился…. На самой высокой ноте и убило насмерть. Судьба значит, такова его. Супротив Судьбы-то, кто сдюжил? Так и схоронили в землю вместе с лопаткою – инструментом чудным. Уж больно крепко к груди прижимал её в последнюю роковую секундочку. Не желала, знать, душенька расставаться с музыкой. Так и погребли в землю-матушку.  Эх…

Николай Ерофеевич рассеянно смотрит в раскрытый рюкзак, достаёт хлеб, завёрнутый в газету, банку говяжьей тушёнки, варёную «в мундире» картошку. Вытаскивает круг колбасы, также завёрнутый в газету, обнюхивает, и  удовлетворительно хмыкнув, откладывает в сторону.

- А я уж подумал, было, что колбаса пропадать начала. Теперича вижу, что не….  Копчёная… Чё ей пропадать-то. И, слава Богу. Слушай, Дим, - хмыкает он, - не с твоих ли обувок дух такой тяжёлый…? Ладно-ладно…. Шуткует дед. А ты уж и разобиделся…. И чё я такого сказал…? То яичко варёное пропало. Выбросил уж…. Видишь, сколько харчей-то, - удовлетворительно крякает он, роясь в сене своей лежанки в поисках зачем-то припрятанной заветной бутылочки. – Энто, Димка, у меня така привычка прятать водочку-то.  Оно когда схоронено, где понадёжнее, так всегда целее. Вино – продукт соблазный. Если поставить где на виду, то никак невозможно утерпеть. Обязательну хочется, хоть самой малостью, но усугубиться. Уж таку силу над человеком имеет это зелье. А так…. С глаз долой – и сердцу спокойнее к волнению и продукту целостней. Чё ты лыбишься-то…? Думаешь от тебя сховал…? Так ты и так в полном равнодушии к этому, трезвого нраву. И вчера убедил меня ещё более. Я то думал, что ты уже мужик настоящий, с которым по душе можно поговорить о всяком. А ты совсем не такой. Вот ты сам посуди…. Могу ли я быть с тобою в полной  откровенности, желать для себя ответного сочувствия с твоей стороны, ежели ты не в глазу. Никак нет. О каком тут может быть доверии…. Знаю я вас…. Трезвенники…. Хреновый вы народ. Дим, а Дим…. А может,  всё же стопочку-то, не откажешь…? Уважь старика…. Ну, ей Богу, одному никакого к тому интересу нет. А так, да с устатку-то…. Только польза явная, никакого в том пьянству…. Я ведь всё замечаю. Вон как за весь день намахался-то… Робить привычен, вижу, ничего плохого, окроме хорошего, сказать не могу, хоть и городской…. Где научился-то с сеном так ловко управляться? Работа самая что ни есть хрестьянская, правильная. Сноровки особой требует мускульной, - философствует дед, вытряхивая тушёнку из открытой банки в помятую алюминиевую чашку с чёрным от копоти дном.

- А что, - самым серьёзным тоном, в стать ему, отвечаю я. – Уж так и быть. Почему бы и не выпить беленькой. Работа закончена, так что – можно…. Наливай, дед, да пополней. Только, не маловато ли будет, на двоих-то…? Если работать, так работать. А коли гулять, так гулять.

- Эх, как его завело, -  подозрительно щурится дед. А вчера, по такому-то делу…. Чё кочевряжился? Я ведь, совсем было, нехорошо о тебе помыслил. А всё потому, и скрывать не хочу, что терпеть таких мужиков не могу. Уж слишком правильные, у себя на уме. Правда и тех, кто в два горла, - кривится дед, - также не уважаю. И в этом должон быть порядок. К случаю. Был у меня дружок, соседями на улице проживали, помер уж. Так вот… Здорово любил энто дело, до болезненности. Никак жить уж не мог без винища энтого…. По то и помер…. И мужик-то душевный, а так…. И вспомнить срам один. Слушай, значит…. Заходит как-то раз он ко мне по вечеру. А я тем роком ветеринара дожидался, корово животом захворала, взбучилась вся. Ясно дело. Коли гостя такого пригласил…. И бутылочка уж на столе, и закусочка кака, чин по чину, что Бог послал, как принято у добрых людей к уважительности. Заходит он, значит, а сам – зырь тут же на бутылку, и взгляду отвести не может. Ясно дело… когда пьющий….

- По что, - говорю я ему, - Егор, пожаловал?

- Да, так, - отвечает, - за мелочью.  Дратву детвора куды-то позадевала. Спасу никакого нету от них. Все струменты перерыли. Отмотай, - говорит, - малость на починку. Сапоги подшить надобно.

Вижу я …. Какая там дратва…. Человеку организму свою поправить требуется. Я ведь тоже с понятиями….

- Сидай, - говорю ему, и указываю на тубареточку. – Жинка по случаю ужин наладила. Корова захворала, ветеринара ожидаем. Вот-вот должон прийти. Погодь, малость, а я враз в сарайчике пороюсь, была где-то суровая нитка....

Только я из хаты, а тут и скотский фельдшер навстречу. Мы с жинкой, пока не упали сумерки, не мешкая, и повели его в коровник. Осмотрел он животину нашу, как положено, потыкал в бока кулаком, заглянул под хвост и говорит уверенно, как знающий специалист:

- Без промывки не обойтись....    Клизму необходимо организовать. От молочая у коровы то приключилось. Налицо все признаки отравления. Сначало пронесло организму, а потом закупорило спазмическими пробками. Через то невозможно стало выходу газам осуществляться. Лопнуть может. Промывку кишок нужно делать, для выводу ядов молочайных.

И ведь верно угадал. После такой процедуры, слава Богу, корова и ожила. На ноженьки сама встала, замычала нежно в знак благодарности. По такому случаю отужинать и не побрезговать, что Бог послал, пригласили фельдшера. А он  –  ясно дело, с превеликим удовольствием.  Как не выпить за здоровье коровы – кормилицы, которое она вновь обрела благодаря его стараниям. По-честному говоря, про Егора и вовсе позабыли за хлопотами-то, вылетело из головы напрочь. Шутка ли....  Бурёнушка вот-вот ноги вытянет. Заходим в хату, а он, значит Егорка, умостился на Клавкином сундучке, ножки поджал и - спит, в чём пришёл. Самовольно цельную бутылку употребил, гад. И колбасу сожрал домашней выделки. Хорошая колбаса была. Сами с Клавдией коптили. И что с него возьмёшь – пропащего? Помёр уж, - вздыхает Ерофеич, - царствие ему небесного, душевный был человек.

Ливень кончился также внезапно, как и начался. За болотами вдали ещё рокотало и ухало, вспыхивали зарницы, тогда как над головой, среди разбегающихся туч, уж засинели васильками полянки неба, полукругом вспыхнула радуга. Ближайший ольшаник огласился многоголосым пением птиц. На болоте ожили пронзительные хоры лягушек, пытающиеся своими трелями переорать друг друга. В свете заходящего за горизонт солнца облака окрасились в нежно-розовые тона. Пронизанные снопами лучей, исходящих от самого горизонта, они искрились всеми цветами перламутра, свивались в причудливые кудряшки. Казалось, что на крутых горных склонах мирно пасутся отары белых барашек. Комары, почуя безопасность, вследствии окончания ливня, зазвенели пронзительно и тонко на разные тона, внося свою лепту в общую какофонию звуков. Николай Ерофеевич, заметив,  как я поёжился,  а затем стал отмахиваться от этих отвратительнейших из всех тварей, которых Господь Бог наделил к тому ж и возвышенным полётом, стал весело смеяться.

- Дим, а Дим, - говорил он. - А что, та хреновина, которая в пузырёчке, для намазывания рожи... Она что, не помогает супротив комариков? Выкинь ты её тогда к чертям собачьим. На, - протягивает мне алюминиевую кружку, - это средство гораздо лучше, чем твои валерьяновые капельки.

И действительно, то ли от запаха водочного, то ли от внутреннего её воздействия, комары стали беспокоить всё реже, а вскоре, кажется, и совсем потеряли ко мне интерес.

- Вот видишь, - торжественно говорит дед, распаливая на мокрой траве костёр, - как только запахло от тебя настоящим мужским духом, так они враз и отстали. А если бы ещё папироску закурил, то уж точно спал бы всю ночь спокойно. Заметь, - философствует Ерофеич, - сам комарь мирное насекомое, исключительно нектарами питается, смиреннейшая букашка, сама кротость на хлипких ножках. И голосу своего не возвысит. Зато жинки ихние…

Только и знают, что кровь пьют. Хоть и малюсенькая тварь, а почитай, сколько за жизнь свою по капельке выпивает. Не меньше, как по стакану каждая. Жрать-то каждый день горазды….  Что ты улыбаешься-то? Правду тебе говорю. И так, и сяк, а посуди сам ….  И в ихнем комарином царстве все беды от баб. Это надо же, - хмыкает он, - мужики сладкую водицу пьют, а бабы  –  кровью насыщаются. Видано ли дело, так в Природе придуматься. Где ж то …. Справедливо разве …?  Или, - продолжает дед, - возьми, к примеру, паучиху …. Ведь надо же, подлюка какая  -  дырдадыла мохноногая. Наперво мужика совратит своим бесстыдством, кривляньями да ужимками, а когда тот, вылупив все свои зенки, которые у него в наличии, и ничего худого не подозревающий, исполнит свой долг, удовлетворит, значит, развратницу, она, ко всей благодарности заживо им закусывает. Вот же тварь ненасытная ….

Ерофеич, изрядно уж захмелевший, выплёвывает раскисшую папиросу прямо в костёр, скрипит зубами, матерится:

- Убил бы тварюгу собственными руками.

Уж совсем почти стемнело. Догорающие угли, подёрнутые белым саваном пепла, ещё мерцали, отдавая последние крохи своего тепла. Красно-огненные огоньки в растерянности блуждали по кострищу от уголька к угольку, проносились рябью от лёгкого дуновения ветерка. Некоторые из  головёшек, в отчаянной попытке разгореться, вспыхивали последними синеватыми языками пламени, но тут же, с лёгким треском, разваливались на более мелкие кусочки и совершенно угасали.

- Вот и человек так, - говорит Ерофеич, прикуривая от отскочившего уголька папиросу. – Вспыхнет зачем-то, прогорит свечою, гля, а уж и помирать пора. Что смертушка-то.... Не она страшит. Страшит та неизвестность, уму не постижимая, что за порогом её. Я ведь, Дима, хотел хоть как-то в Бога поверить, очень хотел….   Да не дано видно, не получается.  То ли от воспитания ...? Сам знаешь, какого мы воспитания. То ли сам Господь к тому разумения не дал …? Читаю, читаю энти книжки, в которых всё подробно про то расписано – Писания эти божественные, и, веришь ли, Димка, ни хрена толком взять не могу. Самое главное, не могу уяснить для себя: для какой надобности Бог человека придумал? Ему-то какой толк от этого, польза какая. И чувствую, что есть что-то за этим, есть какая-то секретная задумка, а уразуметь по-правильному не умею.

И вообще ….  В чём смысл нашего проживания на земле грешной …? И есть ли он….  Думаю, думаю, порою, голова набрякает мутью всякой. Ты вот сам посуди, - уж горячится Ерофеич -  что толку мне от всей жизни моей горемычной, коли рано или поздно суждено превратиться вот в такие мёртвые, без света угли, стать пеплом и золой, исчезнуть бесследно? Чё молчишь-то…? Вы же ныне все разным наукам научены. Ага …! Вот видишь, и ты по-правильному ответить не можешь, хоть и считаешь себя умным, относительно меня – дурака.

Как бы удовлетворившись, что не он один такой, блуждающий во тьме непроглядной, а значит – на миру и смерть не страшна, Николай Ерофеевич наливает себе в кружку самую малость. Смотрит с сожалением на так быстро пустеющую поллитровку и, не сказав малого слова, как в таких случаях полагается, быстро выпивает.

- Тебе, Димка, рано ещё ею злоупотреблять, - говорит он мне, жадно нюхая корку хлеба. -  И без энтой гадости запросто можно обходиться. Слишком молод…. Что хмыкаешь-то? О твоём здоровье пекусь, а не от жадности. Пропади она пропадом, душегубка. Я её, Дим, почитай столько по жизни употребил, что иные и киселя столько не хлебали. И, не смотря на это, всегда в своей натуральной форме, не то, что Егорка – царствие ему небесного, коли есть оно на свете для таких.  Душевный был мужик и не глупый. А вот, погляди ж…. Сгубила всё же проклятая…. Н-да-а….  А что это мы расселись, аки бары, - спохватывается он, - костёр-то прогорел – чай,

вчистую,  еле теплица. Не уж-то так и все прясла поспалили?  А ну-ка…. Поглядай где, может, что и осталось?

Я лезу в шалаш, где в сплошной темноте, ползая на коленях по земляному полу, пытаюсь отыскать нарубленные кругляки.  Полевая мышка, пискнув от страха, заныривает в расстёгнутый рукав рубахи, но тут же выскакивает обратно и бесследно исчезает. От неожиданности шарахаюсь в сторону, гремлю упавшим откуда-то сверху пустым ведром.

- Димка! Ты чё там…. Глаза себе не повышибай вилами-то, - остерегает Ерофеич.

В самом углу шалаша под лежанкой нащупываю довольно приличную кучку нарубленных жердей и сразу же вспоминаю, что сам же их и припас там для приготовления утреннего чая. Набрав в охапку, возвращаюсь к нашему костру, который уж совсем было угас, уложив несколько сухих полешек на еле мерцающие угли, начинаю что есть сил дуть.

- Димка…! А ну-ка глянь вон у того куста, - показывает мне рукою. – Там, кажись, коряча валялась. Нехай, что мокрая. Улежится малость, как милая зашает.

И действительно, довольно приличный кусок изогнутого обрубка ствола, выкорчеванный из земли, растопырившись во все стороны, валялся, совсем рядом,  в молодых зарослях ольшанника. И как я его раньше не приметил…? Тащу его волоком, упираясь что есть мочи, так как и тот, видно, не желая разделить собой участь дров, так же упирается каждым своим корешком, каждой веточкой, цепляясь за всё, за что можно зацепиться.

- Ну! Теперь-то уж мы живём, - довольно басит дед, помогая мне водрузить край дровиняки на уже разгоревшийся костёр. – Порядок…. Не как иначе, до самого утра сугревать будет. Учись, Димка…. Опытные таёжники в лютую стужу таким манером и от холоду, и от дикого зверя себя безопасят. Порядок….

Истошные лягушачьи вопли, доносящиеся со стороны болота, враз смолкают, но уже через несколько секунд возобновляются, и, кажется, ещё с большей силой.

- Гля…. Как их завело, а, Дима…. И чё орать…? Несомненно, знать есть, видимо, какая-то в том польза для них…. Иначе сидели бы втихомолку по кочкам на своём болоте, жрали бы комариков, да всяку мошкару, нежились бы со своими жинками в тине болотной. Так нет же…. Орут, что резанные, на все голоса. И ведь, смотри, Дима, как всё в миру энтом хитро устроено природой, едрит её корень. И даже самая малая тварь – насекомая еле видимая, хочет заявить о себе во весь голос, чтобы все остальные знали, что есть она, хочет жрать и не потерпит никаких притеснений со стороны других своих личных интересов. Заметь, Дима, - личных…. Вот ведь, как получается…. Сплошная показуха. Энто значит, кто погорластей, да видом поцветастей и клыками позубастей, у того и благ по-боле, и уважений всяческих к персоне его в предостатке, и купается он в сыре-масле. И разве я не прав…? А, Дима…. Хилый видом, да к тому ж с тонюсеньким робким голоском, серенький весь такой, может ли иметь к будущности своей какие жизненные переспективы?  Переспективы к обретению своей личной значимости в этом мире…? Заклюют, загрызут, затопчут в землю, чтобы и носа не высовывал. И самой жизни полишить могут. А разве у людей не так? Один, безмолвно и робко несёт свой жизненный хрест, совершает, порой, невероятные поступки во благо всех, подвиг совершает, рискуя головушкой своей. Заметь – единственной головушкой….  А что…?  Кто о нём знает…? Како ему уважение прижизненное от энтого общества, от начальству…. – Шиш с маком…! Ты думаешь, что все, у кого полна грудь медалей, да орденов, так и есть настоящие герои…?  Уж я-то знаю, что говорю…. Всякое повидал…. Одни и пороху-то не нюхали. Всю войну при штабах, да в тылу, по командировкам на военных заводах, да в интендантских сусеках – жри, не хочу…. Я ведь, Дим, тебе про то говорю не потому, что сам как-то обижен. Хотя и это есть. О справедливости говорю…. Говорю о тех, с кем так несправедливо обошлись по жизни, хотя именно они достойны самого честного уважения. Ну не умеет человек порядочный о себе громко и зычно заявить: «Вот, мол, я какой хороший, герой и труженик». Нету у него такого голоса, хоть ты лопни, хоть ты тресни. Руки – есть, голова – есть, сердце и совесть – есть….  А голосу – нету.  А по жизни  по иному получается. Кто больше и громче всех разговаривает, поучает остальных, а, вернее, не в бровь, а в глаз выказывает им ихние ошибки, учит, как жить по-правильному, по настоящему, и, при этом, лижет зад тому, кто хоть на маленькую ступенечку, но выше, тот и в почёте, и при всех своих жизненных интересах. Вот ведь, кака хренотень получается. А что есть – жить по-правильному…? Кто энти правила-то придумал, прописал…? Мож ты скажешь…? А придумали именно те, я тебе скажу, кому выгодно, и выгодно лично, чтобы остальные, аки стадо безропотных овец, шагали туда, куда надо. Повидал я их в предостатке, правильных то…. Всё у них тишком. С виду и семьянины примерные, и не пьющие – не курящие, честные, аж до прозрачности. А на деле…. Уж повидал я их. И пьют, и блудят и воруют по крупному. Не то, что родину…. – Мать родну продадут, глазом не моргнув. Так вот, я и помыслил: «Да, коли, Бог присутствовал бы на земле, то потерпел бы разве таку несправедливость?»

Ерофеич закуривает новую папиросу, смотрит задумчиво в ночное небо на звёзды, как бы вспоминая, спрашивает с усмешкой:

- Думаешь, Николай Ерофеевич брюзжит по старости своей, от жёлчности, что ни что толком из него по жизни не вышло, не получился генерал какой или большой начальник….

Не дав мне возразить, машет рукой с курящейся папиросой, отчего в ночи мелькает молнией красная загогулина, говорит:

- Я, чай, помоложе, чем многие из ныне живущих, вас, молодых. Ко всему, у меня есть свой неподдельный интерес, свой подход, не то, что у некоторых. Душою молод. А это и есть самое главное. Я, ведь, вот как думаю…. Коли человек потерял этот самый интерес ко всему, что окружает его, очерствел до окостенения, смирился с этим, то уж точно – никак мертвец. И в настоящем можно жить памятью былого. Неизменен человек основою своею.

Был у нас в роте солдат по фамилии Перепёлкин, Виктор Перепёлкин. Натуры весёлой и правдивец, каких повидать, да не сыщешь. По причине своей весёлости не дурак был выпить и всё остальное. А потому, на язык становился свободным до дерзости, невзирая на авторитеты и всякие там субординации. Боевой был солдат. И за себя мог постоять, и за других, кого забижают не по справедливости. За то и страдал. Какому начальству понравится-то…. И потому, с точки зрения отцов-командиров был на плохом счету, никак за доблесть воинскую не отмеченный, никчёмный, можно сказать, солдат.

Но и он в долгу не оставался. Подхалимам, угодничкам командирским, и прочим, им подобной сволочи, по случаю, бил в морду, за что, вскоре, и попал, по случаю военного времени, под трибунал, а следом, в штрафные батальоны. Командирскому писарю – душонке казённой, харя раскровянил из-за санитарки, которую тот попытался всякими посулами и хитростями подставить своему начальнику. Вот же гнида…. Промокашка поганая. Понятно бы для себя…. Ан, нет же…. Вот она, видно, Витьку и пожалилась, так как питала к нему свою симпатию. А может и просто, по случаю. На год осудили в штрафники. Редко кому удавалось, по тому времени, остаться в живых. В лучшем случаи изувечит до полной непригодности, когда комиссуют вчистую, а так… Штрафник, что смертник: спереди враг, позади, с тылу – заградительные отряды эн-ка-вэ-дэ. Витьке же чудно повезло. Не прошло и половину срока, как возвертался живым и невредимым, да в ту же часть. Никак такому не должно было быть…. Где-то ошибочка закралась в бумажках. В энтих особливых случаях по другим частям таких рассредоточивают, чтобы от мщения, какого рецедиву не случилось.  Но, вот ведь, ещё что удивительного. Вскоре, как Витька оформили в штрафники, и командира, и его денщика – писаря одним снарядом ухлопало. Прямиком в машину угодило разрывным. Вот ведь, как случается. А Витька…. Думаешь, что столь рискованный жизненный вираж как-то изменил хлопца? Да не хрена. Ещё ершистей и занозистей стал. Про то, как воевал в штрафниках, и не спрашивай. Воевал, как и все воюют – говорит. Для пули кака разница – умный ты или дурак, прав или виноват. Пуля разит без разбору всех, а кроме труса. Видно есть в том природная закономерность. В бою на войне трусливых убивает наперво. А я, как видите – жив. И смеётся. Новый командир, по случаю Витькиного прямодушного характера, так же стал наполняться неприязненными чувствами к его правдолюбивой натуре. Быть бы ему почтительней, да услужливей – ходил бы с медалями в полну грудь. А то ведь, вот как получается, и на войне, где все ходят по одному лезвию ножа. Если не умеешь, а тем более – не хочешь, прислуживаться, то хоть ты тресни, хоть ты лопни, хоть трижды героем будь,  обязательно найдётся казённая зловредная букашечка – душонка мелкая и пакостная, любое представление к награде зароет в бумажках, как в куче навозной, всё предпримет, чтобы не дать законному ходу его, от ядовитости своей, от личной мелочной паскудности. Так и с Витькой Перепёлкиным. Ходили слухи, что он стал свидетелем трусости своего ротного. Витька  никак не распространялся по такому опасному поводу, но не из робости, а из благородства своей натуры. Говорят, что в самый канун наступления, то ли совпало так, летёха сильно животом захворал, чуть ли не дизентерией. Сначала ротный фельдшер и вообще поставил, что тиф. Заболевшего враз изолировали, и в медсанбат, в инфекционное отделение. А куда ж ещё…. Дрисня, да с рвотой, така открылась, что спаси Господь. А до этого, Витька, по случайности, и угораздило стать невольным свидетелем, лично узрить, как лейтенант, в кусту сирени, бутылью касторового масла давился, самовредительством занимался. Как знал. С того-то наступления, чай, две трети в живых осталось, не более. Донеси Витёк…. И загремел бы командир по буеракам в смертники. Шутка ли….  На войне подобных самострелов порою и на месте шлёпали. Ему бы век благодарным быть за Перепёлкино благородство, а он…. Злобу затаил. А тут, ко всему этому, случись ещё неожиданность. Из главного штаба армии наградная бумага пришла к представлению рядового Перепёлкина Виктора Алексеевича, за героическое мужество, проявленное в бою, к высокой боевой награде – Ордена Славы третьей степени и медали «За мужество». Так вот за что Витьке срок скосили в штрафниках. Подвиг совершил. Настоящий герой. Другой бы ходил – нос к верху, земли не чуя, а Перепёлка и словом не обмолвился, что не кто-нибудь, а сам командир дивизии – боевой генерал -  представил его к ордену перед строем товарищей, таких же, как и он сам, взял личное поручительство за солдата-штрафника. Вот ведь, как бывает на свете. Выходит есть всё же эта самая правда…. Ты-то как думаешь, Дим…. А ли совсем её нема…?

- Ну, как вам сказать, - неуверенно говорю я ему. – Правда – материя расплывчатая. Каждому кажется, что именно он прав. Правда – суть – истина. А что есть истина…? Помните, как сказал Пилат, обращаясь к Христу.

- Может и действительно у каждого его правда главнее всех, – горячится Ерофеич, не дав мне до конца высказаться по столь сложному и противоречивому предмету.

- Только себе–то в глаза пыль не пустишь, душу свою не проведёшь. Хоть и говорят, что чужая душа – потёмки, и только Бог ведает, что там. Я тебе скажу – враки всё это. По делам вашим судить все будут. А знаешь, где про то написано? В Писаниях Божьих написано, которые я в башке своей вместить не могу. Хотя, относительно дел – всё понятно. Потому, как и без них знаю, что дела и поступки человеческие светят душу. И, коль какой человек несёт от себя, да про себя похвалу, а за тем и йоты нет добрых дел, то это именно он сам блуждает в потёмках, а не кто другой. Он то, несчастный, думает, что как он всех ловко провёл, какой он хитрец, не подозревая, что все давным-давно знают, кто он на самом деле.

Я тебе вот что скажу, Дима. Умение есть у меня такое, дар природный, как хошь назови. Я этих гадов, как сквозь стекло насквозь вижу, все их потроха вонючие зримы мне.

Зря, что войну таку прошёл, протопал вот этими ножками…. Эх…! Кому война, а кому – мать родна….  Любят ныне в книжках про то красивости рассказывать, всяческие былицы-небылицы. Всему есть своё место. А так…. Любая война – величайший бардак, заполненный до самых краёв мерзостными гнусностями, и где цена человеку не более грошика. Вот тебе и царь, владыка природы.

Говорят вот, что победителей не судят…. А кто победители…? Что же это за победители, что по сей день в коммунальных бараках ютятся с переполненным кривым нужником во дворе…. Или может те, кто от зарплаты к зарплате трояк стреляют, где дадут, по причине того, что её, проклятой, никак на жизнь не хватает. Вот это победители! Ай, да победители…! За что же жизнь их так вот осудила? Не за то ли, что кровушку проливали супостата невинного, поработившего всю Европу, и своею окропили поля от Москвы до Берлина.

Николай Ерофеевич с величайшим сожалением смотрит на совершенно пустую бутылочку, которая, вдруг, так неожиданно, закончилась, машет отречённо рукой, вяло раскуривает потухшую папиросу:

- Жаль…. Закончилась, проклятая. Совсем не забористая. Самую малость не хватило для душевного равновесия. Вот так всегда и случается. Токмо разговор заладится от сердца, как гля…, а её уж и на донышке не осталось. Уж слишком продукт скороупотребимый. Беда….

- Дед, а дед, - говорю я ему, - ты что это так закручинился? Коряга ещё и в