МАШИНА ВРЕМЕНИ

I

Та – а – чу  на – а – жи, но – о – жницы, топоры – ы, мясорубки. Правлю бри – и – твы….  Так обычно кричат точильщики, стоя у своих самодельных станков, запрокинув голову вверх, зазывая клиентов. Первыми, как правило, сбегаются дворовые пацаны, жаждущие необычных зрелищ, потом домохозяюшки с озабоченными лицами, одетые наспех, кто во что горазд, и лишь в последнюю очередь, кто-нибудь из блатных. Зыркнув по сторонам глазами, вертлявый хлопец вплотную прилепляется к точильщику, многозначительно подмигивает, вручая туго свёрную газетку, в которой, уж конечно, не какой-нибудь кухонный ножичек, а что ни на есть настоящая бандитская финка с усиками и красиво набранной костяной ручкою. Как правило, точильщики – народ неулыбчивый, со странным прищуром глаз, смотрящие пристально в землю. Сосредоточенные на своей работе, требующей точности, которую называют ещё остротой, они задумчивы и малоразговорчивы. Из-под чёрных от железной пыли ладоней бенгальскими огнями рассыпаются колючие звёздочки; слышатся прерывистые шершавые звуки серого камня, закреплённого на валу, монотонное повизгивание деревянного колеса, крутящегося посредством допотопного привода – ремня и ножной рейки, которую с усердием и топчет точильщик. Согнувшись над станочком чуть ли не пополам, пританцовывая, он водит ножичком по бегущему камню, бесконечно пробует лезвие на остроту, от чего почерневшая мозолистая кожа большого пальца правой руки, сплошь в мелких порезах, похожа на шкурку ящерицы или кусочек старинного серебра, причудливо награвированного и зачернённого мастером. Квалификация точильщиков напрямую зависит от их орудий производства. Чем больше на валу машинки наждачных штуковин различной твёрдости и зернистости, тем больше возможностей наточить всё, что угодно, придуманное для резания, рубки, пробивания, стрижки, снятия стружек. Какую, вы думаете, высшую оценку даёт себе мастер, возвращая заказчику его уже отточенное изделие?  Он всегда с гордостью говорит: «Бритва…!» Всякий точильщик вам так скажет. И действительно…. Что может быть сравнимо с остротой бритвы…? И хотя, порою, кромка лезвия топора или огромадного ножа, чем секут капусту, от грубости камня больше похожа на мелкие зубчики лобзика, коими юные пионеры старательно выпиливают по фанеркам, всё равно точильщик скажет: «Бритва!».

Сейчас эта профессия – профессия вольных точильщиков, в нашем городе, кажется, исчезла навсегда. Не услышать больше: «Та – а – чу на – а – жи, но – о – жницы, та – а – поры…», а раньше….

Я вам расскажу про наистраннейшего человека – уличного точильщика, имя которому было - Никак, с которым мне пришлось (силою случая?) сблизиться, а, вернее, соприкоснуться, на самое коротенькое время, в таком уже далёком детстве, ставшем, в силу прожитых лет, совсем близким. Слушайте же….

II

Где он проживал, как ему настоящее имя, сколько лет и какого он роду-племени, кажется, никто не знал. Да и кому это надо было тогда. Много разных и чудаковатых появилось в то время в городе. А особенно после разоблачительной речи Никиты Хрущёва на съезде партии по поводу Иосифа Сталина и его культа личности. С испитыми лицами, странными и опасными разговорами полусумасшедших, без кола и двора, они проводили все дни свои в пределах затрапезных пивнушек – дешёвых и неопрятных, в сквериках, уныло сидя на скамейках, летом же, в пойме реки Нальчик, смешавшись с отдыхающими, загорающими на солнышке.

Некоторые из них откровенно попрошайничали, другие зарабатывали на стакан вина чтением стихов Есенина и Блока: «Я читаю стихи проституткам, и с бандитами жарю спирт», - театрально хрипит ещё довольно молодой человек, годов тридцати, потрясая кулачками и гривою давно не мытых русых волос, скрипя от пьяного куража зубами. После сомнительных строк: «…ковыряй, ковыряй, мой милый, сунь туда пальчик – хоть весь, только с такою силой, в душу ко мне не лезь», - пропетых им с ужимками и гримасами уличного паяца, подвыпившая компания сдаётся, приглашает к столику, заставленному бутылками, захламлённому рыбьими скелетиками и чешуёй, залитому пивом. В  гранёный стакан наливается портвейн, кто-то уже суёт жареный чебурек, обёрнутый кусочком газеты «Правда», чтобы руки не вымарал маслом, и чтобы было по культурному:

- Да, ты закуривай, дядя…. Что же ты его в карман-то запихиваешь…?

После второй чарки дядя совершенно раскисает, откровенно засыпает за соседствующим пустующим столиком, предназначенным специально для складывания грязной посуды, подносов и пустых бутылок. Уложив буйную головушку посреди всего этого, отключается, не ведая надвигающейся опасности: двух милиционеров, подъехавших на мотоцикле с коляской. Но, как неожиданно эти люди появились, так враз и исчезли куда-то. А вот куда? Для меня и по сей день остаётся загадкой. Возможно, под определение «тунеядствующий элемент», были высланы с глаз долой. Только один Никак систематически продолжал приходить к нам во двор со своим станочком, таким же необыкновенным, как и он сам, выкрашенным в охристо-золотистый цвет спелого одуванчика, с нарисованной на боковой стороне доски красной звездой. Бледный, осунувшийся, и всегда плохо выбритый, он зимой и летом ходил в одной и той же одежде: в кирзовых сапогах, растоптанных до последней степени изношенности, серых штанах, заправленных в голенища и выцветшей до белизны солдатской гимнастёрке, под горлышко застёгнутыми пуговицами, поверх которой была ещё и тонкая стеганая фуфайка, совершенно несуразного цвета. Со стороны груди и внутренних частей рукавов она казалась почти чёрной, сверху, по спине – бледно-зелёных тонов, внизу же цвет сгущался до ядовито-зелёного. Толстенные мутноватые стёкла его очков в железной оправе, восседающие на самом краюшке длиннющего и тонкого носа, придавали его и без того худому и болезненному лицу выражение несказанной скорби, смешанной с изумлением, особенно тогда, когда оторвавшись на секунду от работы, он смотрел вам прямо в глаза, как бы удостоверяясь: вы ли это?

Увеличенные линзами до самых их пределов, серо-голубые, они казались глазами сумасшедшего, тихо помешанного юродивого, давным-давно позабывшего многое из жизни прежней, открывающего мир заново. Определить, каковы его года совершенно не представлялось возможным. То казалось, что он ещё молод, то, враз, чёрт знает, как это случалось, перед вами уже как бы и он, и не он, и совсем уже не молодой, а старик в засаленной фетровой шляпе, из-под которой во все стороны торчали не пепельно-серые, как минуту назад, а совершенно седые локоны. Может быть это только мне так чудилось, не знаю, но его я побаивался, искренне полагая, что он или сумасшедший, или притворяющийся под него шпион.

Поставив свой станочек в конце улочки, упирающейся в наш четырёхэтажный дом, и всегда в одном и том же месте, возле дворового палисадничка, огороженного хлипким штакетником, он не кричал, как это обычно делают другие точильщики, зазывая своих клиентов, а молча усаживался на скамеечку, складывал руки на коленях и принимался ждать. Не ведая того сами, всю эту работу за него делали злоязычные пацаны:

- Никак пришёл, Никак пришёл! Точу топоры, вилки, ложки, - орали они на весь двор и на все голоса. – Ма – а – гу навострить лом, лопату и грабли, - не унимались самые озорные, веселясь по поводу своего же остроумия.

Никак светло улыбался, по особенному и, кажется, всем лицом, тряпочкой протирал толстенные линзы своих замечательных очков, поправлял шляпу. На ребят никогда не сердился, и, даже, на тех, кто исподтишка пытался крутануть колесо его точильной машинки.

- Руку оторвёт, - говорил он своим тихим и низким голосом. И это действовало. Как правило, озорник отскакивал, словно ошпаренный, ощупывал свою руку – на месте ли, и не оторвалась ли в действительности? По поводу же его, такого странного  имени – Никак – ходили разные слухи и предположения. Одни врали, что такие имена дают себе только мормоны или хлысты, из сектантов. Другие же, наоборот, утверждали обратное:

- Какой же он верующий, пусть даже баптист, - аргументировали они, - когда бандитам ножички затачивает? Никак это вовсе  и не имя, а прозвище, кличка такая. Вроде как – никчёмный, никакой.

В реальности же, как я потом достоверно узнал от своего дружка Витьки Прохина, который сам был тому свидетелем, всё случилось гораздо прозаичнее. Подходит как-то к нему наш участковый инспектор капитан Дыков, да в тот самый момент, когда он на войлочном кругу трофейную немецкую бритву правил и спрашивает официальным таким голосом и на вы:

- Товарищ, как ваша фамилия?

Не отрываясь от своей тонкой работы, и, даже, не поднимая глаз, шутка ли, редкостную бритву доводить до кондиции, он и отвечает ему:

- Никак.

Капитан чиркнул карандашиком в своём блокнотике, прочитал, что чиркнул, и слегка пожал плечами.

- Имя, отчество, - продолжил он ещё более официально, но уже с некоторыми нотками нервозности.

- Никак Никакович, - отвечает мастер, продолжая с усердием топтать свою солнечную машинку времени, да ещё и с пятиконечною красною звездою. Милиционер и это записал. А потом как завизжит:

- Ты что же это, гад, контра маскированная, издеваться надумал? Где живёшь? Предъяви паспорт! И прекрати крутить свой дурацкий наждак, когда с тобою говорит уполномоченный инспектор милиции….

Никак машинку остановил, и, прямо с этой самой бритвой наголо, которую только что доводил, подходит к капитану. А сам улыбается одними подрагивающими губами, как бы и не понимая причины нервозности блюстителя порядка. И тут инспектор, несмотря на свой грозный вид, похоже сдрейфил. Видно до него дошло, что точильщик, похоже, как не совсем нормальный, а может и того хуже. Можно только представить, какое смятение приключилось в голове грозного капитана. Душевнобольной, да ещё с опасною бритвой наизготове…. Успокаивающе замахав руками, от греха подальше, он ретировался, поспешно завёл свой мотоцикл с люлькой и укатил. С тех самых пор и закрепилось за точильщиком столь странное имя. Никак да Никак….

Плату за свою работу он брал самую что ни на есть умеренную, мог наточить в долг, а иногда и вовсе, бесплатно. Да и какая там плата, в то-то время…. Пять-десять копеек за ножичек, двадцать копеек за топор – много камня пожирает. Но в своём деле он был настоящим профессионалом. По искре, с великой точностью мог определить марку стали. Приносит как-то ему бабка ржавый нож -  наточи мол, - он крутанул колесо и раз, лезвие к самому большому и грубому камню. Искры так и брызнули во все  стороны.

- Без толку точить, мамо, - говорит, словно извиняется. – Негожая сталь для ножичков – не калится. Из такого железа, марка три называется, больше обруча для бочек склёпывать, шины для бричек ладить. На то оно -  в самый раз. А на резак другая сталь требуется – углеродистая.

Закончив работу, он взваливал станочек на правое плечо и молча удалялся, грустно улыбаясь чему-то своему, ему одному ведомому; растворялся в кривых улочках старого города, исчезал бесследно.

- А может быть, - думалось мне, - это у него не точилка, а такая машина времени? Ведь исчезает же куда-то…. Свернёт за угол, глядь, а его уже и след простыл. Наверняка из прошлого. Такие очки сейчас и в музее не сыщешь.

С пылкостью одиннадцатилетнего подростка я принимался фантазировать, придумывая и громоздя в одну кучу такие невероятные мысленные конструкции, что имей возможность кто их прочесть, наверняка бы сказал: «Бедный пацан… У него явно не всё с головой….». Увлекаясь собирательством старинных монет, не без шкурных интересов начинал представлять себе: сколько бы этого добра я мог приволочь из этого самого прошлого, окажись у меня машина времени, позволяющая мгновенно очутиться пусть и не в древнем Риме, а хотя бы где-нибудь в Новгороде, в тринадцатом-четырнадцатом веках. Фимка Гриневич – главный соперник-оппонент в деле коллекционирования монет и всяких старинных штуковин – древнейших артефактов, - как он любил по-умному выражаться, со своей половецкой стрелой с бронзовым наконечником и серебряной пуговицей от боярского кафтана с вычеканенным грифоном, от зависти сдох бы. Далее фантазия моя принималась рисовать картины, одну прелестнее  другой: наверняка, за несколько коробков нашенских спичек или стопку ученических тетрадей по две копейки за штуку, у новгородцев можно было бы выменять кучу всевозможных богатств: и настоящий боевой меч, и, даже, кольчугу. А за китайский электрический фонарик…. И страшно представить. Хотя…. Где бы они потом батарейки брали? В тамошнем-то Новгороде…. Ну это и не важно. В конце концов, сгодится и наш жучок. Хоть и не ярко светит, за то – долговечный. Главное, попасть бы только в это самое Прошлое. В Будущее меня, почему-то, не очень тянуло. С такими-то знаниями по арифметике? Ведь точно, засмеют. Признают ещё, что слабоумный, не нормальный. И тут-то -  в настоящем – с двойки на тройку. Анна Архиповна – училка, во всеуслышанье назвала идиотом, когда при решении задачи у доски забыл, сколько будет, если семь умножить на восемь. Бывает же…. И не у таких, как я, ум за разум заходит. Подумаешь….

- Как можно доучиться почти до пятого класса, куда, я очень даже сомневаюсь, что ты перейдёшь; как можно дойти до такого позора? Не знать таблицы умножения…! – возмущённо негодовала она. – Да она, эта таблица, - должна у тебя, что скорлупки от зубов отскакивать. А ты не помнишь, сколько семью - восемь…. Сколько будет семью – восемь?! – олух ты царя небесного, - грозно переспрашивает она.

Кто такой этот олух царя небесного я также не знал. Нет, думалось мне, в Будущем, таким как я, уж точно делать нечего. А вот в Прошлое бы….

- Пап, а, пап, - спрашиваю я у отца, - наши учёные, если бы захотели, могли бы придумать по-настоящему машину времени? Ведь они всё могут, всё умеют.

- Ну, как тебе сказать, - задумчиво говорит отец. – Наука, как бы, не отрицает трёх координат времени. А вот каким образом туда перенестись, пока, кажется, не придумала. Хотя…. Всё может быть. И у учёных есть свои военные тайны. Додумались же наши до водородной бомбы…. Это тебе даже не ихняя – атомная. Возможно, что  и в этом направлении работают. Всё может быть….

- Как же так, - мучительно соображал я, пытаясь выстроить цепочку своих логических предположений по поводу этого самого Прошлого. - Если я могу его мысленно представить, и, даже, порою, помимо своей воли побывать там, пусть и во сне…. Значит оно, как-то должно быть, должно существовать на самом деле. И на то есть весьма веские доказательства. Как в прошлый раз: нашёл в парке кошелёчек, а там…. Аж двадцать семь рублей, да ещё с мелочью; запрятал от страха на чердаке – кто поверит, что такие деньжища на траве просто так валялись…? Шутка - ли…! Затырить-то затырил, а вот…. К вечеру дело было, под крышею темно уж. Весь чердак потом облазил, как в воду канули. Пропал кошелёчек. И ведь точно, досконально, казалось, помнил, куда спрятал: под деревянным стропилом пристроил, прямо у входного люка, что на чердак. Ещё и, для большей секретности, пемзой присыпал. Вот, думаю, как хорошо, и, в то же время, запоминающе получилось…. А всё наоборот. Это уж потом, где-то аж через год, во сне увидел, как наяву: лежит мой драгоценный не под стропилом, а чуть выше – между двумя деревянными балками, сходящимися под острым углом, втиснутый в самую щель и действительно, пемзой присыпанный. Как наяву представилось. Такое запоминающееся видение, что когда действительно проснулся, долго не мог сообразить, сон ли это, или не сон? От досады аж плакать захотелось. Шутка ли…. Посеять такие капиталы. Плюнуть бы…. А в душе, как бы свербит, так и томит что-то: проверь, проверь. Вдруг, и действительно, что там они. Другой же голос, как бы наоборот: что толку зря шастать? Пачкаться, да время терять…. И так уж, как сто раз, всё перепроверено-переискано. Велосипедом лучше займись. Педаль бесконечно отваливается, цепь провисла - всю штанину изгрызла. Только через неделю, да и то – дело случая, с Гринькой полезли на крышу, чтобы испытать, как будет работать телефонная трубка, если её напрямую подсоединить к центральной магистрали радиосети, протянутой под самым гребнем кровли. И действительно…. Эксперимент превзошёл всякие мысленные ожидания. Трубка так рявкнула, так заорала нечеловеческим голосом, да на весь проспект Ленина, что нас от звука чуть с крыши не сдуло. Гринька через люк третьего подъезда дал дёру домой, я же побежал к своему, находящемуся над первым. Уже только у самой дверцы, обтянутой оцинкованной жестью, приостановился. Нужно было проверить, нет ли кого на лестничной клетке. Взрослые здорово гоняли и даже драли за уши, если обнаруживали, что мы лазаем на чердак. Прислушавшись и убедившись, что внизу никого нет, решил, было, уж поднимать крышку на дверных петлях, как неожиданно, опять вспомнил про сон недельной давности. И, ведь надо же…. Точно…! В том самом месте, как и привиделось, нашёл свой кошелёчек – целенький и невредименький, пемзой присыпанный. Из глаз аж искры посыпались. Значит, это – Прошлое, пусть и не очень далёкое, где я побывал, непонятно каким образом, действительно, реально существует. И хоть умный, всезнающий Гриня объяснял, что это всего лишь проделки памяти и какого-то совсем уж непонятного мне подсознания, доводы его меня далеко не убедили. Прошлое непременно должно быть, хотя бы и потому, что есть и настоящее, бесконечно убегающее в будущее – думалось мне. Иначе и невозможно. И все события, как-то уже зафиксированы на века, вечные в бесконечном кругу времени. А значит, возможность перенестись туда не такая уж сказка или ахинея, как любила образно выражаться Анна Архиповна, тщательно выводя в моём дневнике очередную жирную двойку по ненавистной мне арифметике, которую, уж точно, незаметно не соскоблишь лезвием бритвочки. Даже самая аккуратная дырочка на её месте будет свидетельствовать: ничто никуда бесследно не исчезает. Материя вечна. А вот её свойства, переходить из одного состояния в другое до бесконечности, лишь подтверждают, что и события минувших дней не исчезают в никуда, а как-то существуют во всех их хронологических последовательностях. Подобный строй мыслей в моей одиннадцатилетней башке, как ни странно, не только не способствовал успехам в области арифметики, но, кажется, наоборот – препятствовал логическому её пониманию.

- И кому из здравомыслящих, - представлялось мне, - придёт в голову сказать продавцу гастрономического отдела: отрежьте мне от этого батона «Докторской»  две целых пять десятых части? Или как можно согласиться с примером на умножение, вернее с его законом, который гласит: любое число, умноженное на ноль, в сумме даёт ничто, то есть, тот же ноль. Куда подевались мои реальные яблоки, груши, арбузы? – спрошу я. – Было полтора мешка  отборной картошки, от собственной глупости решил их умножить на ни что, на пустоту, химеру, и что…?  В результате получил, вернее – ничего не получил. Исчезла, испарилась куда-то моя картошка – результат нулевой – тут же поправит меня математик, и, совершенно как бы, справедливо.

- Речь, - молодой человек, - идёт о результате твоей операции с этим ценным пищевым продуктом.

- Извините, - запротестую я, - в таком случае, если действительно речь идёт о результате, не гораздо ли логичнее было бы сказать сразу и прямо, предупредить, значит, что результат числа, умноженного на этот пресловутый ноль неизменен, нулевой. Нету, значит, никакого результата. То есть: от моих полутора мешков картошки ни прибавилось, не убавилось. Усекли…. Но, согласитесь, что в арифметике, это совсем по-другому. Получай дырку от бублика за свои каторжные труды. Мог ли я, - человек мыслящий,  а я таковым себя считал, - согласиться с подобною несправедливостью…? Да никогда! Более того, мне искренне тогда казалось, что и без этой науки, а благодаря одной возвышенной мечте, можно открывать в себе такие миры, о которых, уж точно Анне Архиповне и подобным ей ни сном, ни духом не чаилось.  В слово «фантазёр», которое она с презрением бросала в мой адрес, она вкладывала нечто своё уничижительное. А именно: никчёмный, пустой, несерьёзный. Получалось совсем скверно.

- Анна Архиповна, - спрашиваю я, - а на Венере могут быть живые существа, умеющие думать как мы?

- А ты действительно считаешь, что как и все умеешь думать…? – ядовито переспрашивала она. – Простейшего примера не можешь решить; по таблице умножения вразброс запинаешься. Как же ты так думаешь? Чем, спрошу тебя, ты думаешь? Наличие головы на плечах ещё не доказывает наличия мозгов в ней. Если предположить, что на Венере, или какой другой планете, точно такие же «умники», в кавычках, то можно смело констатировать: одинок человек во Вселенной – существо мыслящее.

Все её недружественные выпады в мой адрес только подтверждают мои предположения, что ни Венера, ни Марс, ни Луна её никак не интересуют. А о Машине Времени и говорить нечего.

- Вредные штучки, все эти заумные фантазии, - как-то сказала она, - схоже с поповскими сказками. Мозги запудривают, от реалий жизни уводят. Человек силён только тогда, когда по настоящему вооружён знаниями законов Природы. Нету никаких машин времени, и быть не может, как и всяких там вечных двигателей, перпетуум-мобиле. И это факт.

III

Моросящий дождик – нудный и серый. Ноябрь. В Нальчике редко случается настоящая осень, как и зима. Всё перепуталось. Если погоде вздумается, то снег может выпасть и в октябре; засыпать зелёные газоны с не отцветшими розами и душистыми бархатцами. Под своею тяжестью склонить чуть не до самой земли молоденькие туи, вырядить в тяжеленные белые шубы каштаны и голубые ели. В канун же Нового года наоборот: сухо и пыльно; в голубом небе ярко сияет солнышко, по тротуарам бегают голуби, скачут воробьи; ничто, кажется, не предвещает наступления этого чудесного праздника, кроме что елочных базаров, стихийно возникающих то там, то здесь. Привезённые на продажу и сваленные ворохом прямо на асфальт, ели больше похожи на холмики зелёного хвороста. Покупатели, с озабоченными лицами, ходят кругами, выдирают из общей кучи ветки, что, как бы, по -  приличнее, отставляют в сторону, так как на поверку «ёлка» и костлява и кособока. Странные товарищи…. А какой же ещё ей быть? Разве не видно, что вся эта душистая новогодняя куча есть суть и плоть одной большой сосны, срубленной по случаю, разделанной, как в мясной лавке, на множество частей. Из ствола же, наверняка, наделали разных досок.

Сейчас – время осени. Так считается. Город безлюден и задумчив, зябко кутается в туманы. По дворам не слышно воплей пацанов, гоняющих толпою сдутый мяч, визгов девчонок, скачущих на прыгалках. Такой город, как не странно, нравится мне больше. Подняв воротничок своего серого демисезонного пальто, всунув руки в карманы и надвинув фуражку по  -  блатному, как это делают взрослые парни, хожу по пустынным улочкам, заполненным сонными грёзами облаков, оттого кажущимся узкими и короткими и совсем не похожими на себя, сочиняю стихи и одновременно к ним музыку. Так получается. Из неоткуда и неожиданно проявляется огромадная жёлтая собака, быстро обнюхивает с ног до головы и тут же растворяется, словно в молоке. Собак я боюсь.  Придуманная мною песня от страха теряет мелодию, слова горохом рассыпаются во все стороны. Жаль…. А ведь так красиво придумалось. Терять всегда обидно. Сворачиваю в узенький проулок, мощенный крупным булыжником, усыпанным побуревшими от влаги листьями, слипшимися и скользкими, вышагиваю, как кажется, в сторону кинотеатра Победа. Улочка совершенно пустынна. Мелкий дождик, который совсем было уж прекратился, занудил изнова, тонко зазвенел в жестяных водосточных трубах, крупно закапал с нависающих над головой ветвей грецких орехов. Позади себя услышал, как кто-то надрывно закашлялся, густо запахло махоркою. Обернувшись, увидел, как из облака выплыла фигура тощего человека, несущего что-то на плече, одиноко бредущего прямо на меня. Точильщик! Казалось, что он ничего не видит, а идёт наугад по скользкому булыжнику, чутко вслушиваясь в монотонный шелест дождя, пение водосточных труб, редкое карканье сонных ворон. Его железные очки, запотелые, с толстыми мутными стёклами, сидели на самом кончике узкого носа. Поверх их, с бледного лица, выглядывали удивлённые белёсые глаза – глаза сумасшедшего. Проходя мимо он приостановился, и, обдав ядрёным духом самосада, неожиданно проронил:

- А…. Мечтатель! Прошлого не вернуть, будущее не объять. Живи настоящим, - сказав так странно, он хмыкнул, поправил очки на самую переносицу и уверенно зашагал по булыжнику, почти по-солдатски чеканя шаг; тут же растаял в белой дымке, как будто его и вовсе не было.

Растерявшись и онемев от мистического чувства страха, я долго ещё стоял на одном месте, как вкопанный, туго соображая: как он прознал про то, что у меня в голове? Нет…. Этого не может быть…. Просто такое совпадение. По большому счёту мы и вовсе не знакомы. И даже то, что он курит махорку…. Никогда ранее не видел его курящим. Вон, как зашагал…. Как будто и не он – больной и немощный старик, а боевой красноармеец. А то, что вот так странно сумничал, конечно же никакого отношения не имеет к моим тайным мечтаниям относительно этой самой машины времени. Совпадение.

Однажды, как-то я спросил своего отца:

- Пап, а пап…. Ты же воевал на войне…? А пули во время жаркого боя, когда все стреляют, сталкиваются иногда друг с дружкой? Ведь их вон сколько туда-сюда шастает.

- При таких скоростях и сравнительно малых размерах, - ответил мне отец, - вероятности столкновений, да ещё и лбами, крайне малы. Хотя, по теории вероятности можно допустить и стукнуть две пули одну об другую. Если, конечно же, всё и враз это как-то совпадёт. Совпасть же должно такое количество факторов, не имеющих, кажется, никакого отношения ко всему этому, что и представить немыслимо. Тут, брат мой, без математики и без физики никак не обойтись. А у тебя по арифметике хромая тройка…. Как так можно?

- О Господи! – с сожалением думаю я, - уж лучше бы и вовсе не спрашивал про эти дурацкие пули. Чего только не коснись, везде эта ненавистная арифметика, математика. Вот и сейчас…. Может тоже как-то всё склеилось? По этой самой теории выходит, что ничего случайного не случается, а всякая случайность -  есть закономерность. Да и Гринька вполне мог кому сболтнуть. Ведь только с ним поделился предположением, что у точильщика Никак вовсе не наждачный станок, а замаскированная Машина Времени и что он не иначе, как шпион, прокравшийся к нам из этого самого прошлого.

- А зачем ему сюда прокрадываться- то? – напрямик спросил тогда прагматичный Фимка Гриневич. 

У дядьки явно с головой не всё в порядке, хоть и специалист, а ты…. Шпион из прошлого…. Придумщик…. Не смеши уж…. Контуженного принял за диверсанта. Поразмыслив так, решил для себя, что во что бы то ни стало, узнаю где проживает точильщик Никак – человек, читающий мысли.

IV

Массивная деревянная трибуна, выкрашенная под цвет белого мрамора, трибуна с высоты которой важные дяди в шляпах наблюдали за проходящими единым строем гражданами во время их праздничных демонстраций, в обыденное время хранилась за Домом Советов, с покойной стороны его фасада. Состоящую из трёх частей, её по отдельности волоком тащили на площадь Ленина посредством трактора, составляли в единое целое вдоль колоннады, лицом к памятнику вождю. Центральная часть этого сооружения была и выше и солиднее тех двух, что крыльями примыкали к ней по обе стороны. На её груди, в самом центре, громадным орденом красовался герб Советского Союза с золотыми серпом и молотом в объятиях спелой колосистой пшеницы, и на фоне земного шара. Красиво…! Самые главные люди всегда, почему-то, стояли там; взоры всех манифестантов были обращены к ним и только к ним.

- Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза…! – неслось из недр серебристых громкоговорителей по всему проспекту, - ум, честь и совесть эпохи…. 

– Ура – а – а – а ! – единым возгласом выдыхала толпа, согласная, что всё есть чистейшая правда.

- Слава кэ  - пэ  -  эс  -  эс! – неслось над развевающимися красными знамёнами, под бравурные звоны меди.

Неулыбчивые, серьёзные дяди центральной части трибуны, с похожими лицами, все, как один, в одинаковых шляпах и серых макинтошах, степенно кивали марширующим, производили пасы правою рукой в знак приветствия, о чём-то перешёптывались.  И цели, и смысла подобного хождения тогда я ещё не понимал, но всё равно, мне это жутко нравилось. Я, так же, как и все учащиеся нашей пятой школы, орал: «Ур – р – аа!», -  пожирая глазами начальников, всеми силами пытался не сбиться с боевого шага, искренне веруя, что это так надо, и что без этого праздник уже и не праздник. Кто эти дяди, каков род их занятий в этом самом доме с величественными колоннами, выбеленными в жёлтый цвет, для меня представлялось неясным и, даже, таинственным. А потому, мне они казались людьми совершенно иными, в отличие от тех, кто меня окружал, людьми, наделёнными особыми качествами мужества и воли, кристальной честности, взвалившие на свои плечи колоссальный груз ответственности за всё и всех. О том говорило радио, писалось в книгах и учебниках, свидетельствовали их многочисленные портреты.

По окончании демонстрации трибуну тотчас затаскивали обратно на задний двор правительственного дома, где она и прибывала до очередного торжественного случая. Как помню, раньше, в пору моего детства, это самое монументальное в городе здание никак особо не охранялось. Сонный дежурный милиционер на входе не обращал на нас, пацанов, кажется никакого внимания.  Лишь иногда, оторвав глаза от газетки, хмуро ронял:

- Ты это чего босиком, да с грязными ногами? Не положено здесь…. А ну, брысь, пока не арестовал.

Но вездесущее пацанячье любопытство не имело предела. Забравшись на задний двор, незаметно отодвинув в определённом месте секретную досточку, мы проникали вовнутрь трибуны, хоронились там, подобно ахейцам, что некогда преподнесли себя в «дар» доверчивым троянцам, за что последние и поплатились: за всё надо платить…. 

В таинственном полумраке, как в трюме пиратского корабля, устраивали свои игры; лазали по закуточкам бревенчатого каркаса, обшитого для жёсткости досками, курили не в затяжку папиросы, радуясь свободе и тому, что никому из взрослых и в ум не придёт искать нас там, где нас быть никак не может. В жаркий день внутри нашего секретного ковчега густо пахло сосновою смолою; янтарные капли её стекали по не ошкуренным лесинам, марали рубахи и штаны, склеивали пальцы рук, делая их чёрными и мозолистыми, как у заправских морских волков. Нам это нравилось. Натаскав в скверике скошенной травы кто сколько может, сооружали себе лежанки. В укромных от чужих глаз местечках закладывали тайники – схроны, куда прятали драгоценности. Перочинные ножички, рогатки, игральные пёрушки и прочие штучки укладывались в жестяную коробку из-под леденцов, зарывались в заранее вырытой лунке, или прятались секретно между досками. Торжественное осознание, что ты являешься единственным обладателем своей тайны, волновало душу, наполняло её особым, сакральным смыслом, схожим с чувством религиозности, чувством совершенно необъяснимым с точки зрения здравой логики. Понять ли всё это взрослым? А самое замечательное было ещё и то, что сквозь многочисленные дощатые щели стен, отгораживающих нас от посторонних глаз, можно было незамеченными самим вести наблюдение за всем, что происходит снаружи. И за частью улицы Головко, тогда ещё совсем по-деревенски утопающей в зелени палисадников с вишнёвыми и абрикосовыми деревьями, и за влюблёнными парочками, что частенько забредали сюда, под стены нашей деревянной цитадели, ища себе уединений в примыкающих зарослях сирени. Эх! Знали бы только они, сколько пристальных глаз с замиранием сердца во всех мельчайших подробностях за ними наблюдают, за их любовью…. Бежали бы подальше вон. Так не знали же….

Вечером же, когда начинало смеркаться, оставаться в чреве правительственной трибуны становилось страшновато. Из враз почерневших закуточков, во мраке, силою ли воображения, но начинали проявляться всякие бякушки. Совершенно явно слышались скрежеты, скрипы и хрусты, а то и нечленораздельные утробные рыканья. Откуда-то, как из-под земли, доносились обрывки голосов. Дерево, разогретое за день беспощадным июльским солнцем, остывая гулко трещало.  При этом совершенно очевидно чувствовалось, как массивные балки начинали подрагивать. Казалось, что всё кругом оживало, и что ты уже не внутри сухопутного сооружения, а в настоящем трюме пиратской каравеллы, несущейся под всеми парусами по бурному Карибскому морю. От этакой страсти нервы у пацанов сдавали. Под всяким вымышленным предлогом, дабы никто не заподозрил в трусости, по одному, они покидают судно, живо протискиваются в спасительную щель на волю, в вечернюю прохладу, где так покойно и совсем не страшно.

- Гринь, а Гринь, - спрашиваю я едва отдышавшись от ужаса пережитого,  - а смог бы ты в одиночку просидеть в трибуне целую ночь и без света?

Гринька задумчиво морщит лоб, как бы взвешивая все «за» и «против», уверенно отвечает:

- Я-то что…. Запросто…. Да, вот, только мамка ни за что не разрешит. Подумаешь, - уже хорохорится он, - переночевать в каком-то деревянном сарае на мягкой лежанке из свежего сена, да ещё и в самом центре города. Вот если на кладбище или в морге, который мы ходили глядеть в больнице, то другое дело. Там страшновато. Бабушка мне рассказывала, - говорит он – что когда немцы бомбили город, то одна бомба прямиком угодила в него. Он тогда, как и сейчас, располагался в подвале, рядом с больничным корпусом, на котором ещё кирпичами выпукло выложено: хирургия. Всех мертвецов и повыкидывало куда попало. Вот где страх-то. А сам дом выстоял. Стены чуть-чуть покривились. Помнишь, мы белок туда бегали глядеть? А другая бомба, и с этого же самолёта, прямиком угодила в Дом пионеров, что возле речки. Там разруха сейчас. Как бабахнет! От трёхэтажного дома из самого крепкого кирпича одни развалины остались. А ты…. Переночевать в какой-то трибуне…. Спорим на все твои старинные монеты, которые ты накопил, вместе с греческой, - горячиться Гринька – что прямо, вот сейчас, даже без разрешения, залезу обратно и просижу аж до утра. Спорим!

Зная волевой характер своего дружка, отец у которого был каким-то учёным по черепушкам и древним окаменелостям, и что он, уж точно, в отличие от меня ни в какую чертовщину не верит, от спора дипломатично отказываюсь. И только дома, уже в постели, вдруг вспоминаю, что впопыхах позабыл про своё драгоценное увеличительное цейсовское стекло которое так и осталось лежать рядом со спичками и на самом видном месте.

- Как же так получилось? – с отчаяньем думаю я, покрываясь холодной испариной. – Ведь точно, как пить дать, слямзят, пропадёт задаром. Такой сильной увеличилки ни у кого нет. Филька за него старый фонарик предлагал на обмен. И чего не согласился, дурень. Ведь ясно, что первый же из пацанов, кто увидит, что лежит вот так бесхозно, и слямзит…. Сунет за пазуху, или затырит, куда подальше…. Знай наших!  Такая луна…. Эх…! Если с раннего утра не успею, считай – ищи ветра в поле.

С такими невесёлыми и тревожными думами засыпаю, уповая на везение, и что ночью вряд ли кто из посторонних полезет в злополучную трибуну. Ранним утром, едва продрав глаза, под предлогом, что наконец-то и серьёзно решил заниматься спортивным бегом, как это делает Вовка Закаев – дружок со второго этажа, чем безусловно  изумляю родителей, стремглав несусь лестничными маршами вниз на улицу. Уже там, задрав голову, смотрю на балкон четвёртого этажа, вижу озадаченные лица мамы с папой, машу им рукою и лёгкой рысцой начинаю свой бег вверх по двору в сторону парка.

Боже ты мой! И на каки