Повторяется всё, что повторяется.

I

Рождается человек в мир слепым, живет, и умирает с миром, о себе оставляя память. А что есть память…? Почему с годами, она все чаще и чаще возвращает, как в сон, в то далекое уже прошлое, заставляет заново сопережить события, запечатленные особо ярко, сохраненные, уж непонятно для какой надобности в секретных сундучках времени.

- Изменился ли я? - задаю себе вопрос. И как изменился? И вообще, самосознание способно ли к «осознанию» своей величины в кругах бесконечности? И потому, чем я могу руководствоваться, что с годами стал лучше или хуже; откуда есть начало отсчёта моего времени? Не с того ли года, а может – месяца, дня, часа, минуты, секунды, мига, когда я впервые ощутил, что есть, как единственный, неотожествленный ни кем и ни с чем. Просто – есть! Мое «беспричинное» предсущее и интеллект, как величины – взаимозависимы? Могу ли я себя и все, что вне меня, как-то научиться понимать без бесконечно приобретаемых мною знаний, таких разногласых и противоречивых, подверженных сомнениям, бесконечно трансформирующихся взависимости, а может и в угоду какой угодно целесообразности в отрезке времени? Может в основе самого алгоритма интеллекта и лежит то, что мы по простодушию своему называем памятью, не вдаваясь в дальнейшие подробности: А что это есть такое – память? И не вспоминаем ли мы просто себя, умирая и бесконечно воскрешаясь вместе с событиями предрешёнными некогда, предопределенными нам на вечные времена, покоящимися на самом дне бездн забвений? А может быть само сознание, в чистом виде, не есть мой интеллект, а есть нечто другое, стоящее гораздо выше всяких знаний? Возможно ли такое? – Допустимо… Допустимо, хотя бы потому, что есть такие понятия, как мораль и совесть, есть вера. Понятия неотделимого от самой сути сознания. Тогда, ответьте мне: что есть моя совесть? Почему ее укоры столь болезненно чувствительны и по прошествии времени? Совесть, может ли быть сама по себе без морали? Или… Если нету морали – нету и совести? Зачем же память помимо моей воли не перестает напоминать мне о тех событиях, порою очень далеких, о которых хочется позабыть, за которые и по прошествии стольких лет становится стыдно до слез? Хотя уже точно: - чужая душа – потемки. Кто кроме меня это может знать и помнить? – Как никто не может знать? Ты, что, сам себя создал..?

- О Господи! Кто ты..?

II

Угораздило же меня работать в музее, да еще расположенном прямо напротив дома моего детства, дома моей юности. – Интересно… Здания, стоящие фасадами друг к другу, всматривающиеся десятилетиями взорами своих окон в каждую новую морщинку на соседней стене, как-то общаются? – задаю я вопрос идиота, да еще самому себе. Можно и переиначить, задать тот же вопрос, но несколько по-другому: Индивидуумы… А это, уж извините за сравнение, не просто обожженные кирпичи, а высшие одухотворенные творения Самого Господа Бога, вылепленные некогда из того же материала, что, однако, согласитесь не одно и то же. Так вот: Индивидуумы, проработавшие, порою десятилетия, нос к носу, многое знают друг о друге, то-есть – о себе? В голове вертится опошленная фраза, бесконечно повторяющаяся: Вопрос, конечно – интересный, вопрос, конечно – интересный… Кролики – это не только ценный мех… Но и два-три центнера высококалорийного диетического мяса… - Наверное общаются – прихожу я к выводу, помыслив самую малость. Раз окна, за которыми притаились люди, призрачны, как и глаза, хоть и не всегда ясные, значит, все, что происходит прямо под носом, отчасти известно жильцам противоположной стороны. Любопытство… Вот, что движет людьми к глубинному познанию друг друга, к взаимному удовлетворению: и нет ничего тайного, что бы ни стало явным. С одной стороны, вроде бы и похвально, особенно тогда, когда оно, то-есть – это самое любопытство, касательно сферы наук. С другой стороны… Кому охота, когда подглядывают в душу? Человечество придумало шторы, занавески, гардины, жалюзи, отражающие зеркальные стекла и прочее, главным образом не только для того, чтобы оградить себя от палящих лучей солнца. Людям, почему-то совестно быть объектами наблюдений их личной жизни. Есть что-то порочное в этом… Порочное, аж с тех допотопных времен, когда, неожиданно, прозревшую пару со скандалом выперли из благоухающего Эдема, опоясанных шкурами несчастных животных неведомой породы, убиенных по случаю непонятно кем. Но..! Кому, особенно из мужчин, неизвестно, что непроницаемые хиджаб и волосяной чачван делают женщин еще вожделенней. В целомудрии сокрыты плоды запретного. Они искушают и воспламеняют, пытают любовью, то-есть – любопытством. Во всем простоволосая женщина – уже не тайна. Плод сорван – глаза прозрели. Сквозь неплотно задернутую штору, через узенькую щелочку чужая жизнь представляется еще таинственней, чем наяву, ибо все остальное домысливается каждым, ярко и индивидуально, в меру его возвышенности и ли испорченности. При этом, как ни странно, обоюдное общение еще более усиливается, переходит на несколько иной уровень, когда уже все молчат, и всем все понятно. – Так что же есть общение скрытое? – задаю я сам себе вопрос, который внимательнейшим образом готов выслушать от себя же самого. Улыбаетесь..? А разве каждый из вас, оставшись сам с собою наедине не поступает подобным же образом..? Общение скрытое, - отвечаю я – это когда никто никого не видит, потому что каждый, прильнув к своей смотровой дырочке, наблюдает за соседом, уверенный, что самого его нет дома. Поверьте мне, такое общение особенно волнительно, полностью согласуется с теоретическими выкладками Зигмунда Фрейда, доставляет массу психологических переживаний, сексуальных волнений, и не только… И потому, дома стоящие фасадами друг к другу многое из любопытного могут припомнить сами о себе, приукрасить и приумножить, в зависимости от настроения. Забывчивы люди, плывущие и в одном ковчеге, разделенном на множество каморок. Займут, бывало, под честное слово до получки и тут же из головы вон. Хотя все-все помнят, о памяти позабыв. Есть и еще одна немаловажная особенность: Здания, расположенные друг к другу торцами общаются особенно активно. И вовсе не потому, что в этих частях жилищ обитают особо коммуникабельные граждане, наделенные обостренным чувством любопытства. Нет… Все гораздо прозаичней. Между торцевыми стенами домов на одной стороне улицы расстояние – поднатужился и доплюнул. К тому же, окна всегда чище и прозрачней, тех, что выходят на улицу. А все потому, что добрососедствующие индивидуумы, в силу близости, не желая друг перед другом прослыть грязнулями, моют стеклушки более регулярно, занавесочки стирают почаще. Я сам некогда проживал в таком месте, как и многие из вас, а потому, ничего не придумываю, а просто вспоминаю, вглядываясь в теремок странного действа, дом своей юности из запыленного окна музея.

III

Алька, девчонка из соседнего дома, такого же четырехэтажного, чьи окна с торцовой стороны отражаются в наших, волнует меня особенно. В этой тринадцатилетней пацанке, тонкой и шустрой, как кузнечик, в отличие от ее сверстниц, кажется совсем проснулась настоящая женщина, способная завлечь, подчинить своей власти, толкнуть на безумные героические поступки, по мальчишеским меркам, пусть и не совсем благовидные. Мои тайные наблюдения за ней стали превращаться в порочную привычку волнительного действа, трансмифический спектакль. Хотя в то время, вряд ли так казалось, скажи мне об этом; и вряд ли согласился, что подглядывать, не очень хорошо, и даже плохо. В ясный день окно ее комнаты на третьем этаже отражает яростные потоки солнца, бликует небесной синью. В нем, как в зеркале, стремительно несутся облака, мелькают черными молниями стрижи, ломаются очертаниями подъемные краны. В пасмурную же погоду, стекла зияют черными провалами, завораживают своей бархатной непроницаемостью. На улице, во дворе, Алька, кажется совсем меня и не замечала. Скакала на прыгалке, крутила алюминиевый обруч, неестественно громко смеялась, особенно тогда, когда на нее обращал внимание кто-нибудь из пацанов, но постарше. Тогда, она особенно усиленно начинала вертеть вокруг своей попки хула-хуп, артистично пританцовывать на месте, хлопать ладошками над головою, стрелять глазками. А так, как и все пацаны и девчонки нашего двора лазила по подвалам и чердакам, совершала набеги на близлежащие сады, подсматривала за влюбленными парочками в парке, что было весьма заразительно и зрелищно и в то время уступало разве, что кино. Иногда же, перед тем, как лечь спать, Алька, зная, что я за ней зырю, то-есть – подглядываю, сама устраивала маленький спектакль. Именно в ночное время, когда ее маленькая комнатка, озаренная электрическим светом, представлялась артистической сценой, Алька начинала лицедействовать. Не знаю, кому это  надо было больше – ей или мне, но актрисой она казалась талантливой, роль маленькой женщины ей вполне удавалась, так как после совершенно коротенькой театральной сценки я долго не мог уснуть, предаваясь всяческим запретным воображениям – фантазиям тринадцатилетнего пацана. Пылкое и образное мышление усиливало эти грезы до гиперболических величин фантаста героического спектакля, в котором самому себе была уготовлена роль хулигана, свободного от нравственно-этических норм морали, дерзкого и смелого, а не рафинированного интеллигентного мальчика, застенчивого и хрупкого, коего я в себе подозревал.

Быть хулиганом, пусть и воображаемым, мне нравилось. В таком возрасте, да и не только в таком, девчонки, пусть и тайно, но всё же предпочитали завязать любовь именно с испорченными пацанами – мужественными и романтичными, двоечниками и драчунами, протестующими нигилистами. Правильные и рафинированные маменькины сыночки, умненькие и опрятно одетые, не имеющие за собой романтического ореола славы, приводов в милицию с постановкой на учёт, их мало волновали. И хотя они театрально закатывали глаза, выражали всяческие негодования и ужасы по поводу очередной хулиганской выходки какого-нибудь Беки, Хомы или Гоффы, произнося: Какой ужас! Как можно с таким невоспитанным бандитом дружиться… Именно с такими отпетыми им и хотелось, как-то, завязать шуры-муры, воспылать по взрослому любовью, ощутить сказочный дурман уже не детского поцелуя, а там… Что будет… Алька, в этом отношении, отличалась особой шустростью, нарочисто напускала на себя понты, представляясь испорченней, чем есть, многое уже познавшую из запретного. Своими развязанными уличными манерами приковывала внимание многих пацанов, а умелой матерной руганью возбуждала воображение до чрезмерности. Зная, что за ней отпетая блатная шпана с ножичками и кастетами, её побаивались, старались, по возможности, угодить и уж, по крайней мере, не ссориться. Альке, такое отношение к ней явно нравилось, принимала она всё это, как должное, но без выпендрёжа, к великой зависти таких же подружек – соперниц, которые, уж конечно в душе её точно не любили, желали всяческих гадостей. Я об этом догадывался, так как даже соседка по лестничной площадке – Ленка, по кличке Клуха, питая ко мне свои десятилетние симпатии, доверительно нашептывала:– Алька  – настоящая воровка и колдунья. У нее на заду есть хвост, как у кошки и весь покрыт шерстью. Я сама видела, когда купались на речке. Ты, Ульдик, лучше с ней не связываться… Я, разумеется, тому не верил, но в нездоровом воображении это все равно как-то откладывалось, отчего Алька представлялась еще вожделенней, еще загадочней.

Выключив свет в комнате, приоткрыв створку окна, и положив голову на подоконник начинал тайные наблюдения из своего секрета за выдуманной женщиной - объектом жгучих сексуальных переживаний. В силу того, что комната ее располагалась этажом ниже, все представлялось как на ладони, в мельчайших подробностях. Вот она, в легком домашнем платьице, задумчивая и грустная входит в свою спаленку, лениво берет со столика увесистый иностранный журнал – глянцевый и блестящий, останавливается в театральной позе, профилем ко мне, и на мгновение, замирает, да так, как будто бы ее сейчас будут фотографировать. Затем, как бы что-то решив для себя, порывисто садится в низенькое кресло, эффектно забрасывает ножку на ножку, рассеяно, как бы невзначай, обранивает журнал на пол и опять замирает. Прикрыв глаза и слегка наклонив свою точеную головку довольно долго остается  в таком положении, что со стороны кажется: уж не спит ли она – утомленная леди, которой все положительно наскучило в этой жизни? Зная, что я за нею зырю, Алька вся в образе психологической героини, томная и усталая, как в иностранном кино. Вот она, как бы очнувшись от дрем. Быстро встает, подходит к самому окну и нервно задергивает шторку, но на самую малость, чтобы зрителю стало еще интересней, еще волнительней. Тут-то и начиналось самое главное, самое интересное. Задыхаясь от нахлынувших чувств, помимо своей воли, чуть ли не выпадая из окна, позабыв уж о всякой маскировке и предосторожности, - как никак, а четвертый этаж, - впитываюсь глазами в Альку, которая нехотя, очень медленно начинает раздеваться. О, Господи..! Сейчас, сейчас… Сняв с себя платьице, а затем и маячку, уронив все это рядом с журналом, она остается в одних синих трусиках – стройная, гибкая и смуглая, с еще совсем небольшими выпуклостями на месте грудей, подростковыми угловатыми бедрами, но такая обворожительная, такая притягательная, что просто – ужас. Постояв в задумчивости так нексколько времени, подходит к шифоньеру, плавно отворяет зеркальную дверцу, выдвигает с боку один из ящиков и начинает медленно перекладывать вещи. – Что она там ищет? Достает нечто свернутое, похожее на свернутый носовой Плоток, и начинает разворачивать. Да это же – трусики! Стоя перед зеркалом, как бы примеряет на себя, вертя задом и мелко перебирая тонкими ножками. - Сейчас будет переодеваться – молнией проносится в голове. Сердце стучит со страшной силой, во рту пересыхает. Точно..! Во, как любуется… Наверное не нашенские, а заграничные. Точно будет переодевать… И действительно, Алька крутанувшись еще раз, прикрывает дверцу, садится на край кроватки и медленно-медленно, как бы нехотя начинает стягивать с себя синие трусики. Окаменев от напряжения, вытянув шею, да так, что кажется сейчас искры из глаз посыплются, с тревожно – сладостным замиранием сердца, каждой клеточкой впитываясь в Альку, по мордашке которой блуждает лукавая улыбка. О! Если бы я мог летать… Ведь, вот она – рядом, рукой дотянись… Но в последнее мгновение, как бы, что-то вспомнив – очень важное и неотложное, она опять, порывисто и слишком театрально вскакивает, быстрым движением руки придает трусам прежнее положение и чему-то загадочно улыбнувшись, выключает свет в комнате. Все… Черное окно зияющей бездной манит со страшной силой, оглушает непроницаемой пустотой неведения. Девственное воображение дорисовывает на нем, как на холсте, мозаичные картинки желанного, но еще не изведанного. В ореоле тайны, Алька, эта порочная девчонка, предстает и юной богиней, и женщиной – искусительницей одновременно, в полной мере владеющая чарами Лилит, чарами – Вавилонской Блудницы.

Не властью ли их грез, я, с невероятной ловкостью обезьяны взлетал на балкон ее квартиры на третьем этаже по хлипкой водосточной трубе, когда она, захлопнув входные двери с английским замком, осталась без ключей..? Ни один из пацанов нашего двора, такие же тайные воздыхатели, не решился на это. Так что же меня сподвигло на столь опасное предприятие, опасное к своему осуществлению для самой жизни? Во имя кого и чего я совершал свои мальчишеские подвиги? Или… Какими альтруистическими восторгами был движим, бросая к ее ногам, как цветы, ценнейшую для меня коллекцию марок и старинных монет, собранных с великими трудами, правдами и неправдами, путем многочисленных ухищрений, натуралистических обменов, жульничества. Взял, и подарил за просто так бесценное сокровище, без всяких на то, с ее стороны, побуждений. Поступок уж не мальчика, а мужчины..? Жертвенность..? Алька, как не замечала меня, так и продолжала не замечать. И не за тот ли первый и единственный поцелуй в щечку в знак особой благодарности, что все так благополучно решилось и, что не свернул себе шею при совершении очередного подвига? Да..! Есть нечто в женщинах такое – магическое, изначальное, бесконечно древнее и мощное, не поддающееся никакому рассудочному осмыслению, о котором они и сами, возможно, смутно догадываются, - что заставляет представителей мужественного пола помимо своей воли совершать безумные поступки, иррациональные с точки зрения человеческой логики. Хотя, как правило, именно они - мальчики, отроки, юноши, мужчины, седобровые старцы в простодушии своем искренне считают, что сие исходит только от их доброй воли, только от их вольных побуждений, велением их сердца. Какое заблуждение..! И хотя мужчина самим Господом Богом поставлен быть руководителем своей прекрасной половины, что, кстати, закреплено и документально Актом от Шестого Дня по Сотворению, - властвует на земле женщина – таинственный оттиск Лилит – вдохновительница влюбленных поэтов. Это Она возвышает тиранов до немыслимых высот власти и при этом заставляет пасть в прах земной к ногам избранной женщины. Это ее чарами возводятся сказочные дворцы, заполненные безумною роскошью, порождающие более печали, чем радости. И не они ли, кротко потупив блеск алчущих глаз с неземным лукавством, сеют вражду, разжигают войны, в которых самцы, круша подобным себе черепа, отстаивают свою священную правду, которая и вовсе не является таковой, так как навеяна и тайно внушена Женщиной – Луннобликой Лилит, - демонизированной проматерью Великого Вавилона.

IV

Время, время, время… Круги его, что волнения от редких капель дождя на зеркальной глади пруда; разбегаются во все стороны, стараются объять необъятное, пересекаются своими дугами, бесследно исчезают весть знает куда. А за каждой капелькой – человек,- существо со своею жизнью, своими суетными делами, любящий просто быть и осознавать себя, но не знающий - зачем? Боящийся не столько сомой смерти – той единственной истины, относительно которой не возникает сомнений сколько небытия, по поводу которого столько разногласий. И не странно ли..? Быть нищим, голодным, униженным, больным, под вечным гнетом страха. Умереть, все же предпочтительней, чем совсем никак не быть, не чувствовать, не осознавать. – О человече! Где же твоя прославленная железная логика? Упала небесная капелька росы в омут жизни – родился человек. Пронесся кругом познания добра и зла по зеркальной поверхности бытия, а тут уж и берег, обставленный скалистыми утесами – преграда всякому движению, всяким надеждам. Есть, есть… Но редко… У кого и за столь короткое время успевают вырасти белокрылые ветрила мечты, позволяющие в последние мгновения не разбиться, а воспарить над омутом колыбели своей, возвыситься над гранитными глыбами, ограждающих смертных от бессмертия. И если бы было не так, а как-то по другому, то уж наверняка, даже самое примитивное проявление жизни, как таковой,- бессмысленно, лишено всякой логики. Что же в сравнении с этим - человек?! Неужели и ему предрешено вспыхнуть, прогореть и нигде больше не быть. Итог то один – небытие… Что мне от того толку, если с моею смертью умирают все миры? – Но мы то живы – в сердцах скажете вы, и даже обрадуетесь, что случилось не с вами. И философа представите – мудреца с тремя седыми волосинками на плешивой голове, одной ногой стоящего у края песчаной могилы, другой пытающегося измерить глубину ее, который и разъяснит вам все относительно моего недоумия. – Эк его занесло..! – скажет он, - логика, разум, костная материя, хаос… А потом обратится к образу моему, - холмику земли, ничего уже не осознающему, так как небытие, потому и небытие, что несовместимо с памятью: - И с твоей смертью движение не прекращается, как и не кончается время, без которого, опять таки, не может быть никакого движения. Уразумел..! А всему, чему дано движение, на все четыре стороны, предусмотрено пространство, вне которого как полет мысли невозможен, так и плевок в рожу нелюбимого человека. И только с полным исчезновением всего этого уж не может быть места ни времени, ни движению, ни пространству, а также сознанию, ради чего все это и придумано. А ты - логика, разум… Где они, твои – логика, разум? Живи, радуйся и сопи в две дырочки. А самое главное – никогда не задавай неразрешимых вопросов. Они есть плоды запретные. Вкусивший их – смертью умрет.

V

Время… И что оно делает с нами… Много-много позже, когда некоторые из нас бесповоротно повзрослели, с восторгом приобщившись к порокам и глупостям этого мира, когда Альку с треском выперли из университета за аморальное поведение во время и без отрыва сбора кукурузы, усугубленное не совсем трезвым ее состоянием и порочащими связями с высоконравственными преподавателями. Когда она трижды умудрилась побывать замужем, но очень непродолжительно, так как, о Боги..! Какая несправедливость… Все, как один почили в бозу, и все трагично; мне еще раз посчастливилось послужить Альке. После чего я перестал искушать Судьбу, стал более чутко прислушиваться к внутреннему голосу, предостерегающему: - Избегай общений своих с фатальными женщинами. Ночь, улица, фонарь, аптека… Все, как в блоковской - «Пляски смерти», - по настроению, плюс – заунывный осенний дождь умноженный на тяжкое похмелье. А еще утром, было так хорошо, светло и радостно в кругу друзей за кружкой Жигулевского. И не где-нибудь у фанерного общепитовского ларька на грязной пивной бочке, а в самой, что ни на есть настоящей пивной бочке – удивительном и ,пожалуй, единственном архитектурном сооружении, в духе гипертрофированного социалистического реализма, посвященному Бахусу. И кому не известно в нашей сказочной стране, что все начинается утром и, непременно, с пива; когда каждый по себе думает: - Поправлю здоровье со вчерашнего кружечкой, ну - парой и… Более ни-ни… Уж это – твердо. Но почему-то вскоре же славная традиция заливания забадяженного пива в голодный желудок нарушается, и все, у кого на то, на всякий случай, предусмотрены дополнительный средства, плавно переключаются на портвейн, бескорыстно угощая и других, кто волею Судьбы оказался на полной мели, свято помятующих, что более: - ни-ни…

- О, Господи! Это сколько сейчас времени? Где это я, и жив ли? В голове, помимо воли, сами по себе, сквозь далекие шумы прибоя, доносятся обрывки одних и тех же разговоров, визгливый смех пьяной женщины, настаивающей налить ей полную кружку шампанского Абрау Дюрсо и, чтобы с пенкой. Все это, как в заезженной пластинке, повторяется многократно, слово в слово под неистребимый и совершенно мерзостный запах чебуреков, сморщенных, пропитанных пережженным растительным маслом. Разлепляю глаза, вижу, как по потолку бегут огненные клинья света фар, проносящихся по проспекту автомобилей, их отвратительные шипящие звуки шин, монотонный шелест дождя, заунывное пение водосточных труб. – Кажись дома… И то хорошо – мелькает в голове. Угораздило же вот так наесться… Боже ты мой… Какой идиот… В порыве самокритики и мерзостного душевного состояния захотелось еще и смачно плюнуть. Не получилось… Рашпильный язык, скребнув по иссушенному пергаментному небу прилип к верхней губе, придав лицу выражение полуидиота, которое и отразилось мельком в зеркале трельяжа, выхваченное снопом света проносящейся машины. Быть на половину еще хуже, чем полным – подумалось мне. К подтверждению этого, в голове фосфоризирующей змейкой проплыли строчки из Пушкина, спетые в адрес, то ли жандарма, то ли чиновника какого-то департамента: - Полуподлец, полунаглец… Но есть надежда… Что будет полным наконец. И придет же в голову Бог знает что… последняя мысленная фраза, как ни странно несколько успокаивает от нравственных угрызений совести. Но всвязи с этим возникает другой, не менее идиотский вопрос: - Кого во мне загрызает эта самая – моя, а не какая чужая совесть? Неужели саму себя грызет? Угрызение совести..? Значит, все же, совесть сама себя поедает поедом. Мазохизм… Усилием воли заставляю себя подняться с диванчика, чтобы убедиться, что входные двери закрыты, а не распахнуты настежь. Удивительно… И как это все в порядке, ведь не помню ни черта… Амнезия памяти… И дверь на ключике, и вода из крана не течет, и газ выключен. Плащ, костюм, рубашка вместе с галстуком аккуратно распределены на одних плечиках, мирно покоятся на крючочке вешалки в прихожей. И даже туфли стоят рядышком, нос к носу, чистенькие. Единственное… Носки позабыл снять – гляжу на свои ноги. А так… - Молодец! – хвалю я себя, - не совсем, значит, свинья. На часах показывает двенадцать с маленьким хвостиком. Господи! Какой сушняк… Сейчас бы водички газированной… В холодильнике пусто. Придется удовлетворять жажду живительною влагою из водопроводного крана. Одно преимущество, что ее можно пить сколько угодно. После чрезмерного принятия хлорированного напитка начинает подташнивать. – Фу ты – гадость… Ведь точно сейчас рыгну… Только от одной этой мысли, позывы тошноты усиливаются, начинается обильное слюновыделение, все тело покрывается холодной испариной. – Отравился к чертовой матери этим шмурдяком, этими чебуреками…

- Все..! Надо прекращать такие эксперименты. Фу ты… Аж в пот бросило. – А как ты хотел..? После пива – портвейн №13, да еще усугубленный «Столичной» – черт бы ее побрал… А потом… Потом, кажется, еще и самодельное вино в грузинском подвальчике на Кабардинской, с холодными съежившимися чебуреками и подозрительными, слишком культурными девицами, не здешними, а с какого-то санатория. Откуда они взялись..? Потом… Потом Генка Гнедой появился; с ним такси ловили, но почему-то в Александровке – у черта на куличках. – Фу ты… Как мерзко… Откуда появился Гнедой, и как оказался в Александровке – оставалось загадкой. А вот то, что таксисту за место рубля червонец подарил… Идиот… Рокфеллер хреновый… Дюпон… Нашел перед кем выпендриваться. Хорошо, что так удачно совпало: - предки в село с ночевкой уехали. Было бы… Срам такой… Обильно умывшись холодной водой и почистив зубы «Помарином», начинаю ощущать себя несколько лучше. - Степану Богдановичу Лиходееву в подобном состоянии гораздо подвезло – проносится в голове. Не успел и башки оторвать от подушки, а перед ним уж и столик сервированный; водочка «Елесеевская» тройной очистки в запотевшем графинчике, маринованные грибочки, закусочки… Да еще из рук самого дьявола. Не хило… Хотя и стремно. Пути моих, не совсем здоровых, рассуждений прерываются неожиданно зазвеневшим телефоном. Бросая взгляд на папины настенные часы с маятником в деревянном корпусе, имеющих самый точный ход из всех, находящихся в квартире, отмечаю, что маленький хвостик от двенадцати вырос максимально. В голове, поставленным баритоном прозвучал собственный голос: - Московское время двенадцать часов тридцать минут. Порывисто снимаю телефонную трубку, плотно прижимаю к уху, так плотно, будто боюсь, что слова, как горох, посыплют из нее, разбегутся по комнатам и попрячутся кто куда. На другом конце провода женский и низкий с хрипотцой голос, не совсем твердый, пытается уяснить – я ли это? Или, кто другой… Не без сомнений, удостоверившись, что я – эт я, она переходит на весьма интеллигентный тон, и даже извиняется, что так поздно, хоть это и не имеет никакого отношения к делу и, что едва нашла мой новый номер, потому что ужас, как соскучилась по порядочным людям. И что в жизни бы себе не позволила такого свинства, если бы ни этот м…дак Лева – хрен моржовый, который так ее подставил, бросив, как собаку, на произвол Судьбы. – Алька! Ты ли это..? – ошарашено спрашиваю я, почему-то писклявым голосом, после того, как она смачно и шармово выматюкалась: - Ты чего, Ульдик… Совсем что ли охренел, меня не узнаешь?

- Алька, ты откуда? Где ты? – спрашиваю я, быстро соображая и понимая, что в такое время такие женщины просто так не звонят, - что случилось..?

- Ульдик! – кричит она в трубку, - мне нужна твоя помощь. Помнишь, как тогда, когда еще были пацанами…Ульдик, а ведь ты мне нравился, интеллегент маменькин. Дура я была круглая…

- Алька! Ты откуда звонишь? – перебиваю я. – Да совсем рядом я. Звоню из телефонной будки у дежурной аптеки по Броду. – Ты ведь мужчина – пытается удостовериться Алька, - ты ведь не откажешь одинокой бедной женщине? Ведь правда..? Я, как бездонная сука сижу на улице под аптечным фонарем черт знает сколько и не могу попасть в свою конуру. Заплетающимся языком читает из Блока: ночь, улица, фонарь, аптека… После чего тут же спотыкается, что-то бормочет, как бы вспоминая продолжение, но не вспомнив, пытается дополнить пропущенное своими словами. – А помнишь – восторженно орет она, - как мы с тобой тогда пели в два голоса. Ты еще на гитаре переборами, здорово… Безбожно фальшивя и почти басом Алька начинает тянуть про то, как листья желтые по городу кружатся.

- Алька! – опять перебиваю я ее самым беспардонным образом, в тот самый момент, когда она пытается изобразить саксофон, его сольную партию. – Ты скажи мне толком, что случилось?

- Ульдик… Этот Левка – козел; мы с ним в Рваных Парусах набухались, уехал вместе с моими ключами и всеми потрохами в сумочке. Меня подкатил на моторе к самому подъезду – козел, из тачки даже не вылез, и смылся, хрен знает куда. Звонила сто раз уж к нему. Нету… В последний раз, мамаша самыми последними словами облаяла, как ей кажется. Проституткой обозвала… А я думаю, что проститутка, даже очень приличное слово. А ты как считаешь, Ульдик..? Я из-за ее м..дака домой попасть не могу, а она мне: - Бесстыжая женщина… Я сейчас милицию вызову, тебя быстро вычислят… Хотя я и не скрываю, что у дежурной аптеки. А где же мне быть, если у меня ключей нету..?

- Ну иди ко мне – говорю я бодрым голосом, - я сегодня, как раз до утра один. Ты ведь знаешь, где моя хата..? Завтра Левку и отыщем.

- Не могу – плаксивым голосом тянет Алька. Моряк утренним поездом в шесть часов приезжает. – Моряк с печки бряк, растянулся, как червяк. Что ты смеешся? Мне совсем не весело.

- Я и не думаю смеяться… Тоже мне, выдумала – уже нервничаю я. – Какой такой моряк, Алька?

- Самый настоящий тихоокеанский моряк. Ты, что, Ульдик, не знаешь – заплетающимся языком говорит она, - не знаешь моего Вовку – моряка? Это же че-ло-век, че-ло-вечище… Настоящий морской волк. Рыжий, кулаки – во! Ревнивый до одури. Вам надо обязательно познакомиться, думаю, что он тебе понравится. Хотя я, по честному говоря, не совсем рада. Приручила, дура, на свою голову, а он и возомнил. Какой хрен он мне муж..? Мужлан неотесанный, а не муж.

- Алька! – уже почти кричу я в телефонную трубку, - ты то чего от меня хочешь? Хочешь чтобы я тебе входные двери взломал?

- Ты что, Ульдимир… С ума сошел – также кричит она, - я и сама могу ломать двери. Вовка рано утром… А у меня в хате двери выломаны. Что ему представится обо мне..? Я же не какая-нибудь б..дь общедоступная, у которой двери нараспашку. Зачем ломать замки, когда можно через балкон… Выручи еще раз, как тогда в детстве. Я же помню… Не думай, Ульдик, что я не оценила твоего мужества. Может быть я уже тогда готова была тебя полюбить, а может и отдаться…

- Алька! – нервничаю я, - хватит ерундить, отдаться не поздно и сейчас…

- Нет – говорит она низким грудным голосом, - мне сначала надо домой попасть, но не через развороченную дверь. Что тебе стоит, Удьдик. Балкон у меня никогда изнутри не закрывается. Ты ведь такой сильный и ловкий. Вон, как тогда… Взлетел одним махом; пацаны от зависти загрустили. Я кого попало не целую в губы.

- Ты меня не в губы, а в щечку поцеловала – возмущаюсь я, - и не поцеловала, а так…снисходительно чмокнула. Думаешь, я не помню? К тому же весил я тогда с хорошую курицу. А сейчас… Алька! Ты знаешь, сколько сейчас во мне всякого..? Какая водосточная труба выдержит..? И хумарит меня, признаюсь, не менее, чем тебя. Какая к черту труба..? Тут и без этого цырла дрожат с бодуна, зелень в глазах… И тошнит… А ты: - что тебе стоит… Усекла..?

- А я, дура, так надеялась – всхлипывает на другом конце провода бедная Алька – девченка моего детства, женщина моих подростковых грез. Я бы и под дверью, как собака, на коврике дождалась его – скулит она, - да соседи – сволочи. И Вовка, что подумает. Ему-то, что скажу..? Скажу, что с Вовкой в Парусах веселилась..? Так, что ли скажу ему – ноет Алька, как будто бы во всем, что случилось, виновен я. И зачем я ему, дура, ключи от хаты отдала. Дескать: на, будь, как хозяин. Какой, к черту, с него хозяин? За два года один раз увиделись. На юг с северов прикатил отдохнуть, да еще на халяву. Он и тогда уже сказал, пошутил так: - Вот приеду, да неожиданно, в самую глухую ноченьку… - Нашелся мне муж, - бубнит Алька. Муж объелся груш…Как чувствовал – хрен. А потому и получилось самым хреновым образом…

- О, Господи! – думаю я, слушая Алькин скулеж, - и что только ни делают с нами эти женщины. Ведь точно… Сейчас все брошу и побегу, сломя голову, спасать эту блудную бабу, вокруг которой, что скандалов, что сплетен, не счесть. И что же это у меня за такой хлипкий характер..? Кто ни свистнет, а я и тут, как тут. У самого каждая жилочка дрожит, душу на изнанку выворачивает. Нет же… Принимай участие в каком-то, совершенно нелепейшем, спектакле. И зачем..? А затем, что послать и бросить вот так никак не возможно. Женщина просит… - Алька! – кричу я в трубку, но уже уверенно, - никуда не отходи от аптеки, стой на месте. Я сейчас. В голове воскрешается стихотворение, которое Алька начила читать, но так и не закончила в рифму.

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века,-

Все будет так. Исхода нет.

Умрем – начнем опять сначала,

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная гладь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Еще раз приложившись к водопроводному крану, порывисто одеваюсь, бегу в сырую ночь, выругать беззащитную, а потому доступную многим, женщину. Почему именно я..? Почему на мне перекрещиваются пути–дороги тех, давно ушедших, кажется, безвозвратно друзей-товарищей, у которых и лица на половину стерлись чертами по истечению стольких времен..? Почему именно меня вспоминают, а не других, когда представляется угроза сломать шею, утонуть, сорваться в обрыв, разбиться вдребезги на машине в гололедицу, получить нож под ребра, не за что – тюремный срок, грыжу – на всю оставшуюся жизнь. Почему..? И, что за идиотский альтруизм… И, уж сколько пострадал по собственной дури, мук сколько принято…

Алька, в длинном светлом плаще, модных туфельках и кремовой шляпке, прилепленной чуть на бок, почти игрушечная, с волнистыми полями, стояла у аптечной витрины в мертвенном свете неона, нервно поглядывала на ручные часики, близоруко озиралась, крутя головкой, делала вид, что кто-то ожидает, и, что тот, кого она с таким нетерпением ожидает, вот-вот явится. Наконец, увидя меня, быстро вышагивающего по лужам, стремительно рванулась на встречу, несмотря на всю кажущюю ее лихость, сразу же было заметно: женщина крепко под градусом. При попытке обойти лужу ее прилично мотнуло на газон, после чего, она, с достоинством француженки, раскрыв зонт, постаралась их просто не замечать, зашагала напрямую. Поравнявшись, тут же ухватила меня за рукав, проговорила в пол голоса: - По-моему, они приняли меня за наркоманку и уже звякнули кое-куда. Сворачиваем побыстрее на зады… В пустынном и мрачном дворе, каким он представился в эту ночную пору, где некогда прошло наше детство, каблучки алькиных туфелек застучали гулко и тревожно. По напряженности ее руки чувствовалось, что равновесие ей давалось не просто, и что она прилагает к этому достаточно усилий, дабы не расслабиться и откровенно не зашататься, как это случается у сов